я сидела, потерянная, на краю кровати, с блуждающим взглядом, точно в горячечном бреду... И так с самого рассвета. Безвольная, отчужденная. Часы казались бесконечно долгими. Было это утром восьмого марта. На город обрушился настоящий весенний ливень. Мы бежали вдоль моря, почти не отрывая глаз от белых хохолков пенящейся ряби, удивительно похожих на тонкие бельевые кружева-фестончики. Горка не оставлял меня больше ни на минуту. Мы шли и оба молчали. Он вел меня за руку в "Палас-отель", откуда, по словам доктора Арростеги, меня пока ещё не уволили.
Тем же вечером он буквально заставил меня пойти к Арростеги. Думаю, я не очень им всем понравилась. Сидела молча в сторонке, в полной прострации. Горка очень настаивал, чтобы я пошла, говорил, сегодня "там будут все", сегодня день особый. Накануне французское правительство назначило генерала Петена послом у Франко. Это было едва ли не большим предательством, чем "пакт о невмешательстве". Уж большую низость вообразить трудно: Франция признала Франко! Многие из нас склонны были считать, что отныне мы не можем чувствовать себя здесь в полной безопасности. Вполне возможно, скоро наше присутствие во Франции вообще будет признано ею нежелательным. До меня встревоженные разговоры моих земляков доходили в тот вечер не сразу, с большим трудом пробирались по "тайным тропинкам", закоулкам моего заторможенного сознания. Но потихоньку они, как колокольный звон церквей моего погибающего города, отзывались в моей душе гулким эхом, становились все слышней и слышней. Кто-то даже заметил: не ровен час и Франко потребует от Франции лишить нас статуса беженцев, а потом и выслать, отправить восвояси... Пожалуй, в тот вечер не нашлось ни одного среди нас, кто добрым словом помянул бы Францию, страну, которая как-никак нас приютила и обогрела; а если бы он и нашелся, думаю, ему бы не поздоровилось.
На следующий день, чуть свет, с опрокинутым лицом, с красными глазами Горка зашел ко мне в комнату. Начал бессвязно плести:
- Эухения, ужасно... Не знаю, как и сказать...
Кто-то из приятелей в то же самое утро ни свет ни заря зачем-то забрел к Рафаэлю. Рафаэль ночью повесился. Хозяйка обнаружила его висящим на балке, когда принесла кофе. Он не оставил после себя даже прощальной записки, где бы объяснил свой поступок.
Я почувствовала ужасную боль в груди, казалось, сейчас разрыдаюсь, но заплакать так и не смогла. Отупевшая от горя, я пыталась представить себе его лицо, его царственную голову древнего римлянина. Он был принц из мечты, ушедший от меня навсегда. Я невольно вспоминала, как ловила его мечтательный взгляд на себе.
Думаю, я знаю, почему он свел счеты с жизнью. Конечно, этот чудовищный финал был во многом спровоцирован шоком, который мы все испытали тогда от последней новости. Для него, оставшегося без средств к существованию здесь, без всякой надежды вернуться в Испанию, новость о признании Франко Францией, как и для многих из нас, была признанием победы Франко... И все-таки Рафаэль умер от любви, от любви к своей Стране Басков, которую он уже никогда не увидит, от несостоявшейся любви к моей сестре Кармеле, да и просто от неразделенной любви к жизни.
Кюре церкви Сен-Мартен отказался хоронить Рафаэля на церковном кладбище. Но его несколько самых близких верных друзей тайком все-таки похоронили его на кладбище Сабау. На его похоронах не было ни одной женщины. Горке тогда не пришлось меня долго уговаривать не ходить на похороны.
С уходом Рафаэля порвалась последняя ниточка, связывавшая меня с прошлым. Мои отношения с Горкой, наши маленькие похождения, ребячества, тайные шалости создавали иллюзию почти счастливой женской судьбы; Горке казалось, что я та самая женщина, которая ему нужна, ну а я так радовалась нашей встрече, была страшно признательна ему за то новое, что он открыл во мне. Однако это были всего лишь маленькие отдушины в моем настоящем существовании, небольшие паузы. Почему-то всегда все, что мне преподносила моя судьба, было так хрупко, быстротечно, так эфемерно. Теперь, пожалуй, все вставало на свои места, в том числе и хаос безумия, неотвратимо завоевывающий мой разум.
28 марта 1939 года Мадрид сдался безоговорочно. В город вошли войска армии Франко, положив конец гражданской войне в Испании. Франция прекрасно рассчитала, заранее предвидя такую развязку: её уполномоченный посол генерал Петен - приступил к исполнению своих обязанностей за три недели до этого.
Помню, что было это во вторник, я лежала в постели с высокой температурой, в гриппе. В воскресенье мы с Горкой славно побегали босиком по воде, но море было теплое, да и ветер морской не показался мне холодным. И все-таки, не считая маленьких просветлений, в моей бедной голове царит полная сумятица. Я вечно путаюсь в своих воспоминаниях. Потихоньку теряю волю и интерес к жизни. Делаю вид, будто меня по-прежнему интересуют газетные новости, из тех, что всегда охотно читает мне вслух Горка.
Однако должна признаться, что, несмотря на мою ужасную меланхолию, я ещё не разучилась радоваться солнцу, окончательно вступившей в свои права весне. Мне приятно видеть, как наряжается Биарриц в весенне-летние тона, как начинает готовиться к летнему сезону... До меня долетают обрывки фраз, в основном заголовки нашей "Ла Газетт де Биарриц": "Немцы вошли в Прагу", "Надо ли умирать за Данциг?", "Рейх занял Польшу".
Никогда не забуду сложенную пополам первую страницу "л'Ёвр" от второго сентября. Вижу бросающийся в глаза заголовок: "Гитлер атакует", чуть ниже, под объявлением о всеобщей мобилизации, в рамочках две фотографии: генерал Гамелен и Эдуард Даладье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61