Да только потом все-таки пошел в сарай, поглядел машину. – Злой мужик не давал и слова вставить Шимчику. – А потом в корчму потопал.
– В корчму? Откуда вы знаете, он что, сказал вам?
– Зачем говорить, я сам видел. А уж потом моя хозяйка ко мне на поле прибежала, разбился, кричит, инженер-то. Вы про это уже знаете?
Капитан кивнул, и дядька принял приличествующий случаю грустный вид.
– Не надо бы ему в корчму ходить! – вздохнул он.
– Откуда вы видели, как он туда шел?
– А в окно на кухне. Хотя нет, вру – я уже потом, когда из дому шел, видел его автомобиль перед корчмой.
– Давайте-ка еще раз и не спешите, – неприязненно перебил его Лазинский. – Корчма находится посреди деревни и отсюда ее не видать.
– А я и не говорю, что он в нашу пошел. Он в господскую, в чистенькую заходил, эспрессо называется. Во-он там, – показал он, – она перед самым вашим носом, у них там вывеску чинят.
Дядька показал на невысокое кричаще-розовое строение, опоясанное витриной, с выцветшими афишами и каким-то объявлением. Рядом с витриной примостились узкие ярко-зеленые двери, а над ними решетка вентилятора.
– В котором часу ушел инженер?
– Из корчмы или отсюдова?
– Отсюда, – сказал Шимчик.
Лазинский присоединился:
– Вы видели, как он выходил из эспрессо?
– Нет, только отсюдова. Было часов одиннадцать. А может, минут на пять больше.
– В котором часу ушла пани Бачова?
– Я не видел, чтоб она уходила.
– Но ведь на деревянных ступеньках каждый шаг гремит, как гром.
– Конечно, как гром, но я ничего не слыхал.
– До которого часа вы были в кухне?
– До четверть первого или что-то в этом роде. В двенадцать я еще слушал радио.
– Радио вы включили еще раньше?
– Около двенадцати. Время проверить. Да что вы все выпытываете? Если вы из суда, то должны спрашивать о другом. Этот Кнапка – дрянь, он даже в кооператив не захотел вступать…
– Нет, мы не из суда, – перебил его Лазинский. А Шимчик добавил:
– Спасибо вам.
Свирепый мужик остолбенел, а потом выпалил.
– Ступайте к дьяволу! – резко повернулся и решительно пошел прочь. Его шаги заглушил грохот захлопнувшейся двери.
– Так. – Шимчик смотрел на эспрессо. – Это называется везением. Он выпил в этом заведении! Теперь, кажется, с Михалянами мы можем проститься. А что касается Бачовой – то сначала он лишает ее иллюзий, потом она его отвергает, совсем как в сентиментальном дамском романе. Все как в романе, кроме телефонного звонка: кто знал, что Голиан будет у Бачовой?
– Возможно, убийца.
Лазинский тоже смотрел на эспрессо. Без вывески оно было похоже на склад или помещение небольшого кооператива. Или сапожную мастерскую, где под вечер судачат о деревенских сенсациях: о Марте-потаскушке, о драке во дворе напротив, об автомобильной катастрофе на дороге недалеко от распятия…
– Возможно, что и он, – согласился Шимчик, – но все-таки звонил не убийца, звонил кто-то издалека…
Он печально улыбался и щурился от солнца.
– А может, и нет, Бачова упоминала, что звонила женщина, – сказал Лазинский. – Но, может быть, это ловкий ход.
– Чей ход? Голиана?
– Может быть, и Бачовой.
– Но ведь Бачова в это время должна была находиться в амбулатории. Не забывайте, что инженер взял у нее ключи.
Лазинский кивнул. Его начальник все еще улыбался.
– Кроме того, ведь мог звонить и он сам! Как это мне не пришло в голову. Он сам кого-то вызывал и ждал звонка, но Бачова пришла позже, чем его соединили, и он сыграл, будто звонили ему… Эх, ну и дал же я маху: спрашивал, спрашивал и совсем забыл…
– Давайте вернемся, – предложил Лазинский.
– Не сейчас. – Шимчик посмотрел на часы, – Мне к начальству пора. Знаете, мне что-то не по себе, Голиан для меня загадка…
– Мертвые всегда немного загадка, вы не находите?
– Конечно, их уже ни о чем не спросишь. Но дело не в этом. Наверное, спрашивать Голиана все равно было бы бесполезно.
– Вы говорите о формуле?
– Нет. Я говорю о Вондре.
Лазинский задумчиво достал из пакетика малину.
– Вондра? При чем здесь Вондра?
– Кое-что вспомнилось, – уклончиво ответил Шимчик и влез в машину.
На обратном пути они молчали. Дорога бежала навстречу, словно цветной фильм. Окрестности и в самом деле были живописны, художники часто рисовали эти желтые поля на серо-голубом фоне гор. Они же в этот день лицезрели все это в четвертый раз. Лазинский занимался карамелью, у Шимчика на коленях лежала газета, взятая на столе у инженера: политика, спорт, из зала суда, церковь, дорожные происшествия… «Если не завтра, то на днях наверняка опубликуют заметку и о сегодняшней катастрофе, – думал он, – непременно подчеркнут, что причина – алкоголь. Непьющие будут торжествовать, врачи придадут разбитой голове погибшего более или менее приличный вид, уберут жуткую гримасу… Что видел он в последнюю секунду жизни? Черешню, ставшую вдруг гигантской? И все? Многие утверждают, что в эту секунду проходит целая жизнь, вспыхивает огнем из тысячи орудий, потом тупой удар – и конец». Шимчику показалось, что он шепнул: «Тьма», но, взглянув на водителя, успокоился: нет, не шепнул. В зеркале отражался Лазинский, их глаза встретились и равнодушно разошлись, ничто их не сближало, даже совместная работа.
«Победа» остановилась. Серый фасад, ворота и лестница у двери, и коридор, и снова двери, и кресла, и окно без шторы, черепаха и ковер, и портфель из пластика на письменном столе. Шимчик рассеянно взял портфель и принюхался: хлор уже улетучился. Рассматривая документы, он уже представлял себе не живого человека, а его останки. И тут у Шимчика пробежал мороз по коже: «Живой он мало интересовал меня, человеку нужно было погибнуть, чтобы войти в мой мир, в мою жизнь сквозь призму показаний врача с рекламными зубами, толковавшего об инфаркте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45