Потом наняла большую повозку, куда погрузили мои вещи, но лишь самые необходимые; остальное я раздала слугам. На следующий день мы уже были в Лакхнау. Опять меня встретили те же люди, тот же дом, та же комната, та же обстановка…
В пустыне безумия тешилось сердце шальное,
Но стены темницы сомкнулись опять надо мною.

17
Нет, такого волнения я не знала доныне!
Это пламя, раздутое ураганом пустыни
При дворе Малика-Кашвар было принято читать марсии, и этот обычай соблюдали вплоть до крушения султаната. В то время я, как исполнительница марсий, состояла на службе у принца Мирзы Сикандара Хашмата, прозванного Джарнайл-сахиб, Но ее величество и Джарнайл-сахиб отбыли в Калькутту, и моя связь с двором прекратилась.
Когда мятежное войско возвело на престол Мирзу Бирджиса Кадра, меня, по старой памяти, а может быть, просто потому, что мое имя часто поминали в шахском дворце, призвали исполнить поздравление. В городе царило полное беззаконие: сегодня у человека разграбили дом, завтра его взяли под стражу, послезавтра расстреляли. Прямо светопреставление! Повсюду бросались в глаза следы разгрома.
Среди военных командиров был некто Сайид Кутбуддин. Его назначили в дворцовую охрану. Он был ко мне весьма благосклонен; поэтому мне часто приходилось бывать во дворце. Время от времени меня даже приглашали выступить.
Кратковременное правление Бирджиса Кадра ознаменовалось чрезвычайно пышным празднованием его одиннадцатилетия. На этом празднестве кашмирские певцы пели газель, начинавшуюся так:
Ты луну затмеваешь, о Бирджис Кадр,
Ты рубином сверкаешь, о Бирджис Кадр.
Я тоже сочинила газель к этому торжественному дню. Она начиналась словами:
Невинность твоя привлечет любовь народа к тебе,
Беду от тебя отведет любовь народа к тебе!
– Умрао-джан! Это замечательное вступление! – воскликнул я. – Если вы помните еще что-нибудь из этой газели, прочтите, пожалуйста.
– В ней было одиннадцать двустиший, но, клянусь вам, я больше не помню ни одного. То было такое смутное время, – я день и ночь жила в страхе за свою жизнь. Газель я записала на каком-то клочке. До того дня, как бегам-сахиб, матушка Бирджиса Кадра, покинула Кайсарбаг, этот клочок лежал у меня в шкатулке с бетелем. А когда пришлось бежать из Лакхнау, мне в этом переполохе не то, что шкатулку, даже туфли и покрывало захватить было некогда.
– Скажите, вы уходили из Кайсарбага вместе с бегам? – спросил я Умрао-джан.
– Да, я ехала с ней до Баунди. До смерти не забуду, как вели себя в пути вероломные и трусливые командиры и как они льстили в глаза бегам, а в своем кругу роптали. Один скажет: «Вот, господа, под ее властью нам приходится шагать пешком!» Другой подхватит: «Ладно! Хоть бы кормили-то хорошо». Третий плачется, что нет опиума. Четвертому не пережить, что хукку ему не подают вовремя. Когда английская армия атаковала Баунди из Бахрайча, в сражении погиб и Сайид Кутбуддин. Бегам-сахиб направилась в Непал, а я решила спасать свою жизнь, подавшись в Файзабад.
– Говорят, весело было в Баунди в течение нескольких дней, – заметил я.
– Вы про это только слышали, а я все видела своими глазами. Там собрались все беженцы из Лакхнау. На базаре в Баунди толпилось так же много народа, как у нас в Лакхнау, на Чауке.
– Ну, об этом распространяться не стоит, – сказал я. – Расскажите лучше, что сталось с теми ценностями, которые вы получили от мияна Файзу.
– Ах! Лучше не спрашивайте! – сказала Умрао-джан, тяжело вздохнув.
– Все пропало во время беспорядков?
– Если бы во время беспорядков, было бы не так жалко.
– Так что же с ними стряслось?
– Придется немного вернуться назад… Когда я решилась бежать ночью с Файзу, я уложила все драгоценности и золотые монеты в корзинку, заперла ее на замок и обшила тряпкой.
Позади дома Ханум жил некто Мир-сахиб. Взобравшись на ограду нашей имамбары, можно было увидеть его дом – он стоял как раз напротив. Бывало, я, приставив кровать к ограде, залезала на нее и разговаривала с сестрой Мира-сахиба. Ей я и спустила свою корзинку, умоляя спрятать ее как можно лучше. Когда я приехала в Лакхнау из Файзабада, она вернула мне корзинку в полной сохранности, даже обшивка не была повреждена. Во время восстания были разграблены чуть не все дома в стране, Если бы сестра Мира-сахиба, сказала, что корзинку украли, мне нечего было бы возразить. Но что за женщина! Она отдала мне все до нитки. На таких людях и держится мир; если бы не они, давно бы настал конец света.
– Так. А много ли было добра в вашей корзинке? – спросил я.
– Тысяч на десять – пятнадцать.
– И что же с ним случилось?
– Что случилось? Как пришло оно, так и ушло, это добро.
– А люди говорят, будто у вас во время восстания ничего не пропало – все ваше богатство осталось при вас.
– Если б оно осталось при мне, неужели я жила бы так, как сейчас живу?
– Говорят, вы просто прикидываетесь бедной. А если нет, то откуда же у вас средства? Ведь вы и теперь живете неплохо: двое слуг, хорошая пища, дорогие наряды.
– Аллах – мой кормилец! Он всегда пошлет человеку все, что ему нужно. А от тех ценностей не осталось ничего.
– Хорошо, но что же все-таки с ними случилось?
– Да как вам сказать… Один любезный друг…
– Все понятно! – воскликнул я. – Должно быть, их промотал Гаухар Мирза.
– Я вам этого не говорила. Может быть, вы ошибаетесь.
– Вы очень великодушны, в этом сомневаться нельзя. Но ведь он благоденствует, а о вас никогда даже и не спросит.
– Мирза-сахиб! Пока мужчина любит танцовщицу, он поддерживает связь с нею; а разлюбит – все обрывается. Зачем ему теперь спрашивать обо мне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72