Наконец боров залез под колючий кустарник и потащил мулата за собой. Ветка вцепилась в шляпу и сбросила ее на землю. Мулат пытался вытащить борова из кустов, чтобы поднять шляпу, но животное все дальше и дальше забиралось в колючие заросли. Наблюдая за этой неравной борьбой, Лаэрте не мог удержаться от смеха и, движимый любопытством, поднял шляпу и передал ее владельцу.
– Дикий зверь, а?
– Чума, сеньор!
– Что ты с ним собираешься делать?
– Это для киломбо. Подарок от сеньора Фонтеса.
Лаэрте так и не удалось ничего больше узнать: боров с новой силой устремился вперед, таща за собой мулата. Дальше, уже у самого поселка, они встретили несколько повозок с продуктами. Впереди шел полный человек с короткой шеей… Тото Бастос обнял его. Это был Сантос Гаррафан. Лаэрте спросил:
– Это для киломбо?
– Да, сеньор.
– Кто же посылает им дары?
– Да я сам. Хожу по городу и собираю съестное. Потом везу все беднягам…
В это время из лесу вышел негритенок и, увидев Гаррафана, запел:
А вот мешок и жбан –
Дар богородицы
Да Консейсан…
Из хижин, из-под сени банановых зарослей, из глубины дворов начали появляться негры всех возрастов и обличий. Они выходили на дорогу в надежде получить кусок мяса и куйю муки.
А негритенок продолжал прыгать и петь:
Дар богородицы
Да Консейсан
Везет в тележке
Сантос Гаррафан!
Португалец, уже не обращая внимания на Лаэрте и его друга, принялся распределять между неграми часть своего дневного урожая. Гаррафан знал всех киломбол по именам; он расспрашивал о больных, справлялся, приходил ли врач, доставлены ли лекарства…
Вечерело. Негры с кофейных плантаций и грузчики – все обнаженные до пояса, в широкополых соломенных шляпах с загнутыми полями – возвращались в свои хижины. Они еще не совсем отвыкли от рабских привычек, которые им долгие годы прививались в зензалах, но уже говорили громко, не таясь, и здоровались, как это принято у свободных людей – «добрый день» или «добрый вечер». Вместе с тем они со всеми держались скромно и почтительно. Негры обычно ненавидели своего хозяина, но не белых вообще, ибо негры – это раса, которая не умеет ненавидеть. Бог для того и дал им самые красивые зубы в мире, чтобы они всегда улыбались.
Когда совсем стемнело и на небе появились первые звезды, юноши вернулись в город.
В тот же вечер в здании «Освободительного общества» состоялось многолюдное собрание аболиционистов. Лаэрте, представленный присутствующим, передал местным руководителям привезенные им письма. В них содержались важные вести: Антонио Бенто сообщал о подъеме освободительного движения и ставил перед своими единомышленниками в Сантосе новую задачу: помогать легионам беглых невольников, которые, начав массовое переселение, придут искать свободу на земле, где с 27 февраля 1886 года больше нет рабства. Хотя в письмах не содержалось подробных разъяснений, аболиционисты понимали, что назревает нечто важное.
Собрание закончилось поздно. В дверях Лаэрте увидел поджидавшего его Кастана. Они пошли домой вместе.
Фонари излучали мертвенно-бледный свет. Уже ушли в парк последние трамваи. Однако на стоянках еще изредка встречались извозчики. На улицах не было ни души. В этот час в душной тишине, словно предвещавшей бурю, Сантос спал. Неожиданно сердце Лаэрте сжала тоска, навеянная этой ночью, этим пустынным городом, всем, что окружало его. Кастан шел молча, загадочно улыбаясь, не объясняя причин тоски, наполнявшей их души. Но вот, остановившись перед каким-то домом, он обратил внимание студента на желтый флажок, наспех приколоченный к двери.
– Видишь?
– Да… Что это?
– Желтая лихорадка…
В эту минуту на улице показалась черная, длинная карета с таким же желтым флажком.
– Это катафалк, – объяснил Кастан, – он сейчас развозит и мертвых и живых. Когда работы много, покойников просто перекидывают через ограду кладбища. Закапывать не хватает времени.
Они дошли до часовни на улице Сал. У входа спали нищие. В этот поздний час в темноте слышались хриплые голоса пьяных и любовные вздохи. Из-за оград доносились крики ночных птиц, писк крыс, стрекотанье сверчков. Сбоку показался дом с мезонином; на его выкрашенной черной краской стене виднелись два отверстия для вентиляции – два слепых глаза. Подальше, у поворота в переулок, под фонарем разговаривали несколько человек. Кастан был с ними знаком.
– Вышли подышать свежим воздухом?
– Нет, ожидаем катафалк.
– А-а…
– Умер Паланка; еще двое при смерти…
– Так лихорадка свирепствует? – отважился спросить Лаэрте.
– Да, прямо опустошает город… Санитарные кареты не управляются с перевозкой больных. Могильщики не успевают хоронить.
Освещая путь спичками, они поднялись к Кастану. Вошли в комнату и сразу же открыли окна из-за нестерпимой духоты и дурного запаха. Издали донесся характерный комариный писк. Зажглось робкое, как бы дрожащее от страха, бледное пламя стеариновой свечи. Хуже всего была овладевшая ими обоими какая-то неопределенность, тревога, тоска. Кастан, не раздеваясь, бросился на постель. Лаэрте подошел к окну. Вид неба изменился: среди низких и тяжелых облаков, несшихся на уровне вершины Монте-Серрате, открылся большой просвет, и в нем показалась чистая прозрачная луна. Лаэрте, которому еще не хотелось спать, принялся наблюдать за двором. До него донесся аромат поджаренного хлеба, который неожиданно пробудил в нем аппетит. Ах, да, ведь там пекарня…
При слабом, неверном свете луны двор ожил. Как? Неужели больного оставили на улице, в ночной сырости? Да, на тюфяке под простыней угадывались очертания тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51