Чемодан оставался на складе среди запыленных тюков и ящиков до тех пор, пока буря не утихла. Потом, когда я увидел, что опасность миновала, я забрал его оттуда.
– А если полиция произведет у вас обыск?
– Она этого никогда не сделает. У полиции только одно желание: предать этот скандал забвению. А компания, могу вас в этом заверить, больше боится меня, чем я ее. Стоит мне поднять шум и заявить, что я храню у себя ценности компании, которые она скрывала от обложения налогами и на которые покушалась полиция, как и компания и полиция постараются доказать, что я сошел с ума… Раньше, чем успеют проверить мое заявление, меня уже не будет на свете – либо меня найдут повесившимся на проводе, либо какой-нибудь шофер, дождавшись меня на улице, где я обычно хожу, заедет на тротуар и задавит меня…
– Какой ужас! И вы намереваетесь присвоить себе это? – Понсиано сказал «это», чтобы не произнести слова «краденое». Правда, в нем говорил больше страх, чем стыд.
– Конечно, старина! Без сомнения!
– Но ведь это преступление!
– Само собой разумеется. Поверьте, я бы никогда ничего не украл, даже гнилого инжира. Но меня вынудили к этому… И потом жизнь меня кое-чему научила: ведь я всегда только и делал, что обманывал своих соотечественников ради прибыли своих хозяев. И вот настало время потрудиться для себя, для собственной пользы…
– И что же теперь?
Теологический вопрос
– А теперь с этими деньгами можно начать новую жизнь. Я хочу объединиться с вами – богатым, добродетельным и богобоязненным человеком. Это будет солидной гарантией в глазах тех, кого может встревожить мое неожиданное преуспеяние!
– Объединиться со мной? Никогда! Помните, что эти деньги и эти алмазы окроплены слезами прачки Тьяны, в аду тюрьмы на улице Иподромо, и обагрены кровью юноши, который, перенеся чудовищное насилие, выбросился из окна госпиталя. Знайте, Базан, я не только не хочу этих денег и алмазов, но даже не желаю дотрагиваться до них… Упаси меня бог!
– Но ведь вы – это между нами – богаты?
– У меня есть кое-какие сбережения. Я многие годы трудился в поте лица, во всем себе отказывал…
– Вы богаты, и я хочу быть богатым. Мы с вами одного поля ягода, так что бросьте ломаться…
Понсиано сделал вид, что не понял сказанного:
– Послушайте, Базан, откладывать каждый месяц понемногу, про черный день вовсе не значит… Мой духовник, добрейший падре Мануэл, святой человек, говорит…
– Хорошо, Понсиано. Мы с вами ни о чем не говорили. Я уверен, что вы болтать не станете. Да если и разболтаете, то вам никто не поверит. Люди решат, что мы с вами разругались из-за того, что я не плачу за квартиру, а вы за меня поручились. Возвращайтесь-ка к себе, надевайте свою зеленую пижаму, кожаные шлепанцы и будьте счастливы!.. А завтра я подыщу себе более честного и более религиозного компаньона. Предложу ему эту сделку, и он с радостью примет ее. Хотите держать пари? Сто конто против пяти. Ставите?…
Понсиано сложил ладони, скрестив свои пухлые пальцы.
– Позвольте, Базан. Как вы знаете, я человек религиозный. Ваши слова оскорбляют меня. Добрейший падре Мануэл, священник Церкви одиннадцати тысяч девственниц, наложит на меня тяжкую епитимью уже за то, что я согласился выслушать всю эту ересь…
Базан, сидевший на кончике стола, улыбаясь, наклонился к собеседнику, он был похож на старого кота, занесшего лапу над бедным мышонком, который оказался в затруднительном положении: с одной стороны, его привлекал запах сыра, с другой – он боялся смерти. И спокойно, рассудительно сказал:
– Не пугайтесь, Понсиано! Ваш духовник, которого я глубоко уважаю, умный падре. Он прекрасно знает, что Церковь одиннадцати тысяч девственниц, можно сказать, построили вы. Внимая вашим настойчивым призывам, очень многие внесли свою лепту – даже я, даже протестанты из компании и еврейские купцы из Амстердама. Падре считает вас одним из самых смиренных и преуспевающих прихожан. Добрейший падре Мануэл – честный и образованный священник, добросовестный исполнитель своего долга. Поэтому он, как никто другой, знает, какое значение имеет богатство перед престолом всевышнего.
– Это дар неба, предназначенный избранным! Не так ли?
– О нет, сеньор, это дар преисподней, это грех. Скорее верблюд пролезет в игольное ушко, чем богатый попадет в рай. В этой истине заключается приговор богатству… вынесенный свыше.
– Говорите, Базан, говорите!
Понсиано поднялся со стула и стал расхаживать взад и вперед, разглаживая розовыми пальцами свои редкие с проседью волосы. Базан продолжал:
– Как видите, мы оба – не более как грешники, осужденные на вечные каторжные работы в царстве Вельзевула. Послушайте меня: семь бед – один ответ, черт вас побери!
Однако Понсиано, как хороший коммерсант, пытался найти выход из положения:
– Хорошо… Но все это относится к тем, кто владеет большим, чем я, чем мы… К тем, кто ворочает миллионами долларов или фунтов. Они обычно протестанты или масоны… Я уверен, что всевышний своей божественной мудростью определил размеры собственности, за которыми начинается ее осуждение…
– Да, он установил их. У кого есть кусок хлеба, должен поделиться им с голодным, у кого есть плащ, должен разорвать его пополам и отдать одну половину страдающему от холода. Ведь так?
– Следовательно…
– Следовательно, для господа бога богатство – это то, что остается после удовлетворения насущных потребностей каждого. Во времена, когда создавалось евангелие, богатый, которого так осуждает священное писание, не был ни королем кофе, ни акулой муки, а только жалким владельцем хижины, где жил, двух кусков ткани, прикрывавших его наготу, и около полусотни овец…
– В таком случае…
– Не спешите с выводами, мой дорогой Понсиано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63