Однако стоило мне вернуться в большой город к мутному ржавому морю, как все неприятные ощущения разом исчезали. В пыльном прокопченном воздухе я чувствовал себя воскресшим. Это, видимо, говорило о крепости моего здоровья. Но мне бы хотелось жить безмятежно на любом морском берегу – вот о чем я думал. Имано обещает накормить вкусной рыбой, а я бы желал съесть само это море.
Однако и на этот раз к вечеру следующего после приезда дня я заболел. Не в силах терпеть, на третий день утром сел в поезд.
Прошло еще пять лет.
Несколько раз я делал попытки навестить Имано, но нездоровье вновь и вновь вынуждало меня вернуться раньше времени. Я сумел поладить с морем, где отстаиваются сточные воды и нечистоты, а вот здешнего моря мое нутро не принимало, как я ни пытался справиться с этим. Труднее всего мне было свыкнуться с его непомерным блеском и сверканием.
Больше года я не был в тех краях.
Однажды опять позвонил Имано. Был сезон выставок, он приехал в Токио и остановился в гостинице где-то в районе Уэно.
– Привез тебе гостинец, сардины. Только сегодня утром выловили. Знаешь, самые вкусные – величиной с указательный палец. Приезжай побыстрее…
В полутемном коридоре гостиницы я заметил большое полотно.
– Это что такое?
Имано назвал имя юноши.
– Он нынче не прошел на заключительную выставку. Вот, привез картину сюда и преподнес хозяйке.
Я разглядывал полотно, неловко изогнувшись в узком коридоре. Шероховатая поверхность картины, написанной маслом, находилась прямо перед глазами. Ржаво-красная картина в слабом освещении выглядела унылой – в отличие от той, пятилетней давности, где красный цвет впитал в себя яркое солнце и крепкий ветер.
Во всю величину полотна в абстрактной манере был изображен невод, а в глубине на ржаво-красном берегу несколько маленьких рыбачьих лодок. В их очертаниях прибавилось ломаных линий. Эти перемены меня заинтриговали.
– Интересно, верно?
– Ты находишь? Меня тоже что-то привлекает. Хозяйка, кстати, не прочь продать полотно хотя бы по цене красок.
– Я бы купил.
– И хорошо бы сделал.
Мы оторвались от картины и вошли в комнату Имано.
– Паренек уже два года в Токио. Работает в спорткомплексе в Синдзюку.
– Вот как, я не знал.
– Служит в какой-то конторе, заведует оформлением. Живет с девчонкой из бара. Хотел вроде с ней расстаться, но что-то там не вышло. Намучился в полную меру.
Я подумал о переменах в ржаво-красном колорите картины.
– Ты ведь любитель таких мест, как этот спорткомплекс. Может, съездим? – предложил Имано. Я поднялся с бамбуковой плетенкой в руках, в ней были сардины.
– Послушай, картина ведь большая, пусть он потом сам тебе ее доставит.
– Да нет, заберу.
С детских лет я обожал всякие увеселительные места для простонародья. Душа моя переполнялась восторгом, когда вокруг било ключом грубоватое веселье. Я любил незатейливые забавы, где вульгарная простота уживалась с новомодными техническими трюками. Рядом с тиром, где стреляли пробками из допотопных ружей, находилось американское электрическое устройство для стрельбы по мишеням, а по соседству с механическим бейсболом сачком ловили золотых рыбок. Если твердым шариком угодить прямо в живот железному черту, он с ревом замахивался палкой, а в раскрытой пасти и в глазах полыхали красные огни.
Имано вышел из конторы вместе с художником. Ежик превратился в длинную шевелюру, а юноша – в молодого человека.
– Твою картину купили.
– Простите, обременил вас. – Грубоватый провинциальный выговор исчез, но «любезной приятности» на городской манер в его речи не было.
Темные глаза задиристо блестели. Я смотрел в них, мысленно сравнивая обе ржаво-красные картины, но пока было не ясно, живут ли еще в его глазах белые гребни волн и сверкающее солнце. Картина была не тяжелой, но громоздкой, в машину она не лезла, пришлось закрепить ее на крыше автомобиля.
Дома она заняла почти всю стену.
Меня навестил друг. Показав ему приобретение, я спросил:
– Ну, что скажешь? Неплохо?
– Гм… Многовато бодрости. Многовато света, многовато мастерства…
– О предыдущей его картине так можно было сказать, а об этой – вряд ли…
– И уж совсем мне не нравится эта сосна.
– Сосна? А где ты видишь сосну?
Приятель с изумлением уставился на меня. Затем, подойдя к картине, он широко очертил пространство на ее поверхности указательным пальцем.
– Постой, разве это не невод? – И в то же мгновение, как я произнес это, часть картины превратилась в сосновый ствол с широко распростертыми ветвями. Ржаво-красный цвет ствола впитал в себя морской ветер и солнце. И нарисовано все было вполне конкретно.
– Невод… А где же невод?
– Нет-нет, сосна! Конечно, сосна! – Я рассмеялся. Что было спорить! В комнату ворвалось живое море, то самое, бурное, на берегу которого стоял припортовый городок.
Сидя на стуле, я попробовал качнуться из стороны в столону. Ничего неприятного я не ощутил.
Картина показалась мне абстрактной в темном и тесном гостиничном коридоре, дело было вовсе не в интенсивности цвета или в резкости линий. Приятель был прав, от картины действительно пахло морским ветром. Но избытка той силы, которая вызывала у меня нездоровье, в ней не было.
Моря бывают разные. И слиться в одно им трудно. Я вспомнил темные глаза юноши. Конечно же, в них все еще жило сверкающее море.
…Я сидел напротив ржаво-красного моря, и мною исподволь овладевало знакомое беспокойство.

1 2 3