Прекрасно, когда с таким искусством сделанное окно настолько запущено.
Увидев в лифте Тамао, я сразу же поведала ему об окне, потому что как раз в это время бежала вниз напомнить о стекольщике, который все не приходил. (Красота красотой, а сквозило очень сильно.)
– К счастью, отопление хорошо работает, – добавила я, подспудно ощущая ностальгию по безвозвратному прошлому старой гостиницы.
– Да. Оттого и розы хорошо растут, – сказал Тамао.
Я опять поразилась белизне его кожи: кажется, притронься – и кончики пальцев ощутят прохладный воск. Ничто не выдавало в нем живое существо, разве лишь легкая розоватость щек.
– Какие розы? – спросила я, чувствуя прилив радости оттого, что он со мной заговорил.
– Которые я перевез сюда из оранжереи. – Голос у него был тоже безжизненным – ровным, лишенным интонаций.
– Вы выращиваете розы?! – Я не могла скрыть изумления.
Тамао ничего не ответил, а лицо его осталось бесстрастным.
В лифте больше никого не было. Пока ехали вниз, я внимательно разглядывала юношу. Когда он молчал, все признаки жизни куда-то исчезали, и даже тело его казалось безжизненным. Лифт был старый и полз вниз очень медленно; в отличие от современных – до того стремительно несущихся вниз, что пропадает даже ощущение движения, – этот скрипучий ящик как будто опускался в никуда. Глядя на Тамао, я интуитивно почувствовала, что такое состояние безжизненности для него естественно. Лифт остановился. Словно забыв, что только сейчас мы разговаривали, Тамао удалился – молча, как неживой предмет. Затем он обернулся, чтобы попрощаться; на миг блеснула улыбка, но какая-то неполная, словно загнанная глубоко вовнутрь, откуда она никак не может выбраться.
В эту ночь опять во тьме комнаты стоял восковой юноша. Я протянула к нему руки, ощутила мягкие живые волосы, маленькие – их можно было спрятать в кулаке – круглые уши, широкий лоб, тонкий нос. Я чувствовала, как мои прикосновения вселяют жизнь в фигуру, как под моими пальцами она теплеет. Зрение у меня было отключено, работало только осязание, и я представляла себя очень чувствительным сенсорным устройством. Но в то же время я еще и размышляла: пыталась придумать заголовок для исследования на тему о том, где в восковой фигуре сокрыт источник жизни.
И в том месте, где я, казалось, приблизилась наконец к разгадке, сон прервался.
А днем в кафе на втором этаже, когда я пила чай с живым Тамао, мне пришла в голову очень странная мысль: с того момента, когда я впервые увидела этого юношу и неожиданно назвала его Тамао, он стал для меня продолжением восковой фигуры, наши встречи как бы продолжали виденные накануне сны. Здесь, в кафе, устроившись удобно в глубоком старомодном кресле, я продолжала в реальной жизни воспроизводить ирреальное, то, чем жила во сне. Невероятное ощущение! В чем же суть столь нелепого феномена? Вероятно, явившийся во сне образ отпечатывается в подсознании – где-то глубоко-глубоко, и я, отдельно и независимо от реальности, также и в подсознании, проживаю все это полной жизнью. Когда я возвращаюсь в реальный мир, этот образ в зеркале действительности воспроизводится в ожившем виде.
Тамао и меня разделяет круглый мраморный столик.
– На какой факультет собираетесь поступать? – спрашиваю я.
– На физико-математический. Хотел бы заниматься математикой, – отвечает Тамао; в отличие от меня он не утопает в кресле, а сидит напряженно, выпрямив спину.
– Математикой? – механически переспрашиваю я, потому что мои мысли поглощены другим. «Отнюдь не всегда и не всякий оживший образ воплощается наяву. Такой феномен наверняка чрезвычайно редок».
– Да, очень люблю математику, – повторил Тамао. «Вот как!.. И я в молодости увлекалась ею».
На днях, проезжая город N., я в поезде как раз рассуждала математически: по отношению ко мне, двигающейся из какой-то точки к отрицательному полюсу, коррелятивно должна существовать другая я, направляющаяся к полюсу положительному…
– Не устали? Дни напролет сидите за книгами… – Я пыталась разговорить Тамао, потому что речь действует на него, как прикосновение рук на восковую фигуру.
– Нет, не устал, – с обычной бесстрастностью отвечает Тамао.
– За книгами с утра до поздней ночи? – Я пыталась связать образ жизни юноши со своими ночными видениями.
– Да ведь до экзаменов осталось совсем немного времени.
– Переутомиться не боитесь? Выглядите-то вы не богатырем.
Боюсь, вместе со словами я передала ему информацию о своих чувствах. Но Тамао, кажется, ничего не заметил: нежность, выраженную голосом, не видно, и на ощупь ее не почувствуешь.
– Действительно, я часто простужаюсь.
– Неужели?
– Да. И чуть что – живот болит.
– В самом деле?!
– Что «в самом деле»? – переспросил Тамао.
Он, кажется, не расслышал в моем голосе слишком сильной заинтересованности. Дело в том, что при тонкой восприимчивости у меня своеобразное, я бы даже сказала, болезненное чувство прекрасного. Не случайно мне так полюбился старый корпус гостиницы. И вообще, я нахожу прекрасным лишь то, в чем нет следов полнокровной жизни.
– Вам нравится здесь? По-моему, очень уютно – великолепный ковер, кресла. – Я показала рукой на пустующий зал кафе. Кресла, обитые темным бордовым бархатом, того же тона ковер на полу. Во всем убранстве отсутствовал прямолинейный практицизм, столь противоречащий моему пониманию красоты.
– Днем я здесь всегда один пью чай. Других развлечений тут нет, – проговорил Тамао.
Да, так оно и было. Зайдя как-то сюда, я застала Тамао, в одиночестве пившего чай, и решилась подсесть к нему.
– Забавно… Совсем молодой, а нравится вам то же, что и мне.
1 2 3 4 5 6 7 8