Со смертью Судо торговец стал ему как-то ближе. «Я приду еще, когда захочется взглянуть на этот камень. Вы разрешите зайти хоть на минутку с черного хода?» – спросил он тогда, но с тех пор так и не появился.
6
Прошло пять лет. Голубой камень прекрасно прижился в саду. «Если приложить ухо, слышно журчанье горного потока», – говорил торговец. Но уж если что и было слышно, то скорее голос самого камня, тоскующего по горным рекам на его родине.
Но голубому камню не суждено было увидеть родину. Его поверхность, помнящая дожди и ветры, впитывала в себя голубизну неба, в многочисленных узких морщинах ее жил темно-зеленый мох. Камень нежно обнимали пышные нижние ветви широко разросшегося над ним дерева. После дождей во впадине на груди этого похожего на торс камня оставалась вода. Прилетала откуда-то стайка быстрых воробьев, иногда с птенцами. Вытянув шейки, они пили эту воду, затем барахтались в ней, хлопая крыльями. Если вода высыхала, Каяма не забывал сам принести ее из колодца. Когда во впадине скапливались листья, Каяма сбрасывал их. У него теплело на сердце от ощущения близости живых существ.
Со смертью Судо уход за садом практически прекратился. Каяма не приглашал больше никого, считая Судо единственным и непревзойденным садовником. Так и росли ветви, осыпались листья. Ветер гонял их по каменным плитам.
Все шло, как заведено в природе, и сам Каяма, также следуя ее законам, стал быстро угасать. Спина не была уже такой прямой, болели плечи и поясница, сдавали глаза: в них поселилась тень смерти.
Два-три раза в день Каяма спускался в сад. Его все чаще донимала ноющая боль во всем теле, особенно если целый день он проводил в комнате, погруженной в неподвижное безмолвие. В слабых глазах поднималась рябь, похожая на облака. В такие минуты его неодолимо тянуло в сад.
Управившись со своими нехитрыми повседневными заботами, он читал старинные книги, которые собирал в течение многих лет. Иногда занимался каллиграфией. Радость охватывала его, когда он опускал на бумагу кисть с черной тушью. Но он при всем желании не мог бы назвать эти дни днями спокойного, как принято считать, уединения, ибо тень смерти падала и на иероглифы.
В последнее время Каяма часто слышал звуки, исходящие от камней. Казалось, каждая каменная плита, по которой он прошел, отвечает негромким эхом.
«Может быть, это шаги тех пяти сгоревших женщин?…» – задумался однажды Каяма, и вдруг его охватил страх. Нет, конечно, это его собственные шаги.
Но однажды ночью к комнате Каяма, пройдя по плитам, приблизилась молодая женщина в белом кимоно.
– Кто там? – спросил он, но в ответ женщина лишь повернулась спиной. Пояс ее кимоно был не затянут. Женщина медленно, словно скользя, стала удаляться. Ясно, что она приходила звать его. Каяма босиком быстро спустился в сад, боясь от нее отстать.
Он шел по плитам, по которым ступала женщина, и шептал, что вряд ли у духов есть ноги, что все это ему не снится. Его поразило тепло каменных плит… Может быть, это тепло ее ног?…
В саду Каяма из восьмидесяти плит сада Аобадай были выложены разбегавшиеся веером три дорожки, и Каяма потерял из виду белую фигуру. Придя в себя, он увидел, что стоит у голубого камня. Шагнув к нему, он хлопнул в ладоши, как обычно зовут у пруда карпов, и услышал эхо, отозвавшееся из глубины камня. И вдруг вновь зазвучали за спиной каменные плиты. Каяма вспомнил, как Судо говорил ему, что погибших женщин было пятеро. «Может быть, это одна из пяти? – с трепетом подумал он, и перед его глазами вновь возник старый чайный домик, похожий на завалившийся амбар. – Может быть, к домику ходила только одна из пяти женщин?… Именно та, которая появилась сегодня?»
– Слышите?
– Что?
– Ну, раз не слышите… – вспомнил Каяма свой разговор с Судо. Вряд ли сегодня за ним приходила его жена, умершая более десяти лет назад. Нет, фигура этой женщины была совсем другая – похоже, это молодая девушка. Каяма раздирали сомнения.
7
Каяма исполнилось семьдесят лет. Теперь большую половину дня он рассеянно проводил в шезлонге на веранде, иногда погружаясь в дремоту. Он часто думал, что хорошо бы вот так же легко, без страданий покинуть этот мир. Сад, раскинувшийся на двухстах цубо, по-прежнему радовал его своей пышной зеленью, но в глубине души уже давно затаилась какая-то тревога. Каяма хорошо понимал, что от этого ощущения ему уже не избавиться.
С хозяйственной сумкой в руках Каяма выходил на улицу, где его оглушал шум многочисленных автомобилей, и нетвердой походкой спускался вниз к магазину. Замечая среди покупателей мужчин примерно своего возраста, он отворачивался. Отворачивался инстинктивно, съеживаясь от мысли о том, какое жалкое зрелище являют собой старики. Им не нужна роскошная мебель или антикварные вещи. Полупустая хозяйственная сумка в руках семидесятилетнего старика – нет, такое сочетание, пожалуй, вызывает не только жалость, но где-то и смех.
Аппетита у него почти не было. И если сад, казалось, разросся вдвое, то сам Каяма стал вдвое тоньше. Каждый раз в его сумку ложились одни и те же продукты: хлеб, масло, яйца, фрукты, зеленый чай – список был небольшим. Он считал, что и этого вполне достаточно, ибо, чтобы сократить обременительные хлопоты, относился к еде небрежно.
Изредка у него появлялось желание поесть настоящей японской еды, но он отгонял от себя эту мысль и довольствовался самым малым – опять же потому, что все это ему было безразлично. Три раза в день ел одно и то же, потом сократил еду до двух раз, а в последнее время и вовсе до одного. Только воды пил много: она заменяла ему пищу. За покупками Каяма выходил не каждый день, поэтому нередко ел хлеб, уже начинавший издавать запах плесени.
1 2 3 4 5