Я заставляю замереть чувства, отгораживаюсь от всего мира и думаю. Сознаю ли я, что я совершил и как это на меня подействовало? Я рассуждаю, стараясь по возможности быть объективным. Мне кажется, что я спокоен. И по зрелом размышлении я понимаю, что мое душевное равновесие действительно не было поколеблено. Я не верю ни в ад, ни в загробную жизнь, и мне трудно постичь, почему убивать людей нельзя, а низшие формы жизни – насекомых, бактерий и прочих – можно. Разве когда-то, очень давно, мы не были такими, как они? Как и когда мы придумали себе рай? Нет, никакой вечной муки не будет, и я сплю спокойно.
Могу ли я уйти? Могу ли я скрыться, навсегда исчезнуть со сцены? Да, могу. Гудзон – один из способов сделать это. Нужно только доехать до пристани в Риверсайде, украсть катерок и уплыть на север, в царство льда и вечного холода. Не знаю только, как далеко я смогу добраться. Впрочем, в районе Олбани есть канал, который идет на запад. Он доставит меня к реке Святого Лаврентия, а там и до океана рукой подать. Я перезимую, быть может, на том же месте, где зимовали викинги, первыми добравшиеся до Америки, а потом снова в путь. Главное, точно рассчитать маршрут и разделить на несколько этапов: Гренландия, Исландия, Фарерские острова, Гебриды, Рэтлин и дальше – вдоль побережья Антрима – к Белфастскому заливу… Нелегкий путь, ну так что ж? Северное сияние, Полярная звезда и повисшая над самым горизонтом луна будут светить мне, пока Гольфстрим несет меня к родным берегам, где все покажется мне старым и до боли знакомым: и серая вода залива, и огромная, в сталинском стиле, электростанция в Килруте, и гавань в Бангоре, и старинный замок в Каррикфергюсе. Белфаст, приземистый и бурый, будет дремать под нависшими над ними холмами. Харланд и Волфф кивнут мне в знак приветствия стрелами портальных кранов. Лаган, Фарсет, Блэкуотер… Нет.
Я поворачиваюсь спиной к воде и иду к своему дому на 181-й улице. Я киваю смотрителю и пешком поднимаюсь к себе на шестой этаж. В этом доме лифт работает всегда, но ногу надо упражнять. Вот я и дома. Иду в гостиную, сажусь у окна…
И снова смотрю на Гудзон, на мост Джорджа Вашингтона. На подоконнике и на полу лежит слой пыли. Стаи голубей и чаек вьются над мусорной баржей.
Скрестив ноги, я сижу на футоновом матрасе. Я очистил свой разум от мыслей; теперь я просто дышу, просто существую. Время течет вокруг меня, мимо меня, течет все дальше, и вот уже толпы людей потянулись через мост, чтобы занять места в офисах или войти в двери магазинов. Раннее зимнее утро, и фары машин еще горят, и я знаю, что фары снова будут гореть, когда вечером они поедут обратно. Время продолжает течь, но я существую вне его.
Так проходит вечность.
Потом я вспоминаю, как однажды мы со Скотчи обсуждали этическую сторону убийства. Скотчи всегда любил прихвастнуть; в частности, он не раз похвалялся тем, что когда-то в Южном Армаге убил человека. Он несколько раз рассказывал об этом Энди и Фергалу, но в его голосе я слышал нечто такое, что в конце концов заставило меня поверить. Не верил я только в то, что Скотчи убил человека в перестрелке; когда его начинали расспрашивать о подробностях, он отвечал как-то чересчур уклончиво, и я почти не сомневался, что убить-то он убил, но не так. Скорее всего, речь шла о заказном убийстве, об убийстве заложника или чем-то подобном. (В конце концов, в Ирландии Скотчи был членом боевой ячейки, хотя мне казалось – вряд ли он был боевиком в полном смысле слова.) Но в тот день, когда мы с таким трудом ушли от парней Дермота, никто из нас не испытывал ни сомнений, ни угрызений совести. Мы или они – так стоял вопрос, и наша совесть была чиста. Проблема была в другом.
Скотчи никогда не был склонен к рефлексии, но иногда по вечерам – особенно когда в «Четырех провинциях» он позволял себе лишнего – его посещало задумчивое настроение. Впрочем, его доводы были чисто экзистенциалистскими. Если нет ни Высшего Существа, устанавливающего нравственные законы, ни вечных мук, ожидающих грешников в загробном мире, следовательно, каждый сам вырабатывает для себя правила морали – такова была мысль Скотчи, хотя он никогда бы не смог выразить ее столь недвусмысленно и ясно.
Но, Скотчи, возразил я, если ты будешь считать, что вся мораль исходит от тебя, прочие люди превратятся лишь в средство для достижения твоих высокоморальных целей, тогда как каждый человек сам по себе и есть цель.
Смысл, во всяком случае, был такой, хотя сказано, конечно, было другими словами.
У Скотчи, однако, уже был готов ответ. Тогда скажи-ка, умник хренов, проговорил он, какие есть еще хреновы варианты?
Я задумался, но так ничего и не придумал. Никакой альтернативы или, как выразился Скотчи, «хренова варианта». Ответа я не нашел до сих пор. Ни он, ни я не имели сколько-нибудь значительного опыта общения с той или иной религиозной конфессией, и мы оба были смущены и растеряны. Разговор растревожил что-то внутри нас, и Скотчи, к нашему взаимному облегчению, поспешил сменить тему, заговорив о девочках и шоколаде.
Сейчас я глядел на набережную и вспоминал о нем. К Бобу я не испытывал ни ненависти, ни сожаления – ничего. Как-то раз Скотчи потребовал, чтобы мы с Фергалом принесли клятву верности, и потом, повиснув на «колючке» тюремной ограды, заставил меня повторить свое обещание. Нет, не словами… Слова ему были не нужны. И я пообещал – тоже без слов, – и это обещание, связавшее меня и Скотчи, оказалось теперь сильнее, выше любых нравственных норм. Нет, не то чтобы моральные проблемы вообще не стоили того, чтобы над ними задумываться, – дело в общем-то было не в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144