Впрочем, Пи-Джей предусмотрительно захватил с собой игрушки. Я вижу в темноте тусклые движущиеся пятна – это светящаяся краска на игрушечных солдатиках. Пи-Джей играет в противопехотные мины, и пластмассовые тела летят во все стороны от места воображаемого взрыва. Брат старше меня на три года, но я выгляжу серьезнее и взрослее, к тому же я давно предпочитаю «экшнменам» конструктор «Лего». Предпочитаю, впрочем, не по своей воле. Мы с Пи-Джеем как-то поспорили, что я сумею сделать из простыни настоящий парашют, который позволит мне спрыгнуть с крыши прачечной в сад на заднем дворе и не покалечиться. Я проиграл, и мне пришлось отдать своих «экшнменов» брату.
Да, я помню…
Пи– Джей прячется под сараем, и мне тоже хочется спрятаться. Некоторое время я раздумываю, как поступить – удрать в поле или забраться под кровать в нашей спальне. Последнее, однако, означает, что придется подниматься наверх, а это нежелательно, потому что дедушка бродит в пижаме по коридору второго этажа, разыскивая свои зубы и невнятно матеря премьер-министра, папу (не моего, а римского) и – иногда – кайзера Вильгельма.
Дедушка…
Я могу, разумеется, пойти домой к Дэви и попросить там политического убежища (и, если удастся, выпросить у его родителей еще один обед). Его отец и мать прятали бы меня хоть до ночи, если бы могли. Мне порой кажется, что они любят меня больше, чем собственного сына, потому что хоть я и протестант, я всегда говорю «спасибо», «пожалуйста» и называю Ширли «миссис Куинн», хотя все мы отлично знаем, что на самом деле она Дэви-ному папе никакая не жена.
Сидя перед телевизором, по которому показывают мультик про Флинтстоунов, я все еще раздумываю, как мне поступить, когда дверь гостиной отворяется.
Входит мама с фунтовой банкнотой в руке. Она кажется мне очень красивой и молодой.
– Это зачем? – спрашиваю я, неумело притворяясь, будто ничего не понимаю.
– Ты отлично знаешь – зачем. А сейчас будь добр – сходи и найди своего брата.
– Я не знаю, где он, – предпринимаю я неуклюжую попытку солгать.
– Не знаешь?
– Нет.
– А если я подарю тебе десять пенсов?
– Ты хочешь, чтоб я продал собственного брата за какие-то паршивые десять пенсов?!
– Дело твое.
Монетка лежит у нее на ладони решкой вверх. Это те самые десять пенсов, которые испоганили «временные». Прямо поверх профиля королевы выштампован большой крест.
В лавке, которая торгует сладостями, такой десятипенсовик могут и не взять – это я тоже знаю.
Мама смотрит на монетку и пожимает плечами. Потом запускает руку в карман своих слаксов – синих, с въевшимся пятном от варенья на заду. Из кармана она достает республиканский десятипенсовик с рыбой на аверсе и арфой на реверсе.
– Пи-Джей под сараем, – быстро говорю, хватаю свой серебреник и прячу в кармашек шортов.
Мама открывает окно:
– Пи-Джей, иди сюда. Я тебя вижу.
Но он не идет.
– Ты под сараем, Пи-Джей. Я вижу тебя даже отсюда.
Через минуту брат появляется в гостиной. Он бросает на меня недобрый взгляд.
– Это ты меня выдал, маленький говнюк, – убежденно шепчет он, когда мама уходит, чтобы принести ему чистую футболку.
– Ничего подобного.
– Врешь.
– Ты, кажется, назвал меня лжецом?
– Да, назвал.
– Ну, ты у меня сейчас получишь! Я так тебе двину, что своих не узнаешь.
– Ну-ка, попробуй, посмотрим, как у тебя получится.
– И попробую.
– А вот попробуй.
– И попробую.
– Попробуй, и увидишь, что будет.
– Что?
– Сам получишь – вот что!
– Ха-ха, думаешь, испугались очень?!
– Конечно.
– Видали мы таких.
– Каких?
– Э-э-э… – Я смотрю на него и морщу лоб.
– Слушай, напомни, о чем мы вообще говорили?
Пи– Джей ухмыляется, и мы оба хохочем.
– Маленький говнюк! – шепчет Пи-Джей, когда мать возвращается с желтой футболкой.
– Надевай, – говорит она. – Не могу поверить, что ты лазил под сарай – ведь там черви и… и прочее. Знаешь, сынок, мне иногда кажется, что у тебя не все в порядке с головой. Хорошо еще, что нашего папы сейчас нет.
– Можно подумать, что он когда-нибудь есть! – тихонько шепчет мне Пи-Джей.
Я не отвечаю, и мы вместе выходим на улицу.
– Как ты считаешь, – спрашивает Пи-Джей, – нельзя ли как-нибудь от этого отвертеться?
– Нет, если, конечно, ты не хочешь остаться в этом году без подарков, – говорю я.
Дальше мы идем в мрачном молчании. Сгущаются ранние сумерки, и на улице много детей, которые играют в вышибалы, в пятнашки, в футбол. На дворе конец декабря, но погода на удивление мягкая и сухая, и несколько девчонок играют на асфальте в «классики» или прыгают через веревочку. Мирный, тихий вечер, напоенный предвкушением завтрашнего праздника…
Прямо посреди проезжей части сидит крупная, рыжевато-коричневая собака. Объезжая ее, машины сердито гудят, но собака и ухом не ведет.
Мистер Маккласки пытается загнать голубей в голубятню, но они продолжают сидеть на телефонных проводах и не спешат слетать вниз.
– Ну, спускайтесь же, сукины дети! – снова и снова взывает к ним мистер Маккласки, и я знаю, что рано или поздно на улицу выйдет его жена, которая станет упрекать его за то, что он ругается при детях. Что касается голубей, то они сами вернутся в голубятню, как только похолодает.
Мы идем мимо дома Куиннов. Дэви замечает нас из окна.
– Эй, Майкл! – вопит он. – Как крэк?
– Никак.
– В крикет сыграем?
Я качаю головой.
– Иду по делам! – кричу я в ответ.
– По большим или по малым?! – шутит Дэви.
Мы движемся дальше и, миновав несколько дверей, оказываемся перед домом, в ограде которого зияет большая дыра. Все дома на нашей улице одинаковы. Они сложены из красного кирпича и стоят почти вплотную друг к другу по шесть или семь в ряд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144