Стоя по-прежнему в полутемном узком проходе, он догадалась:
– Ты плакала?
Броситься бы к ней, излить море слез на ее блузку, рыдая на ее груди, протягивая руку к носовому платку, как утопленница, голова которой все еще выступает из воды, к спасательному кругу. Плакать, чтобы утешили. Услышать, что я самая красивая, самая умная, самая достойная женщина в мире и что лишь неотесанный мужлан мог причинить мне зло. Мама обожала меня почти с религиозным фанатизмом. Я упивалась ее любовью. Будучи злым, неуклюжим подростком, я делала ей больно, но она всегда утешала меня. Я ревновала ее. Я не хотела, чтобы какой-то мужчина отнял у меня маму, и страдала, когда возвращался отец. Сегодня мама узнает, что ее несравненная замечательная дочь обманута.
– Скажи, что ты любишь меня, мама. Она сощурила глаза.
– Ты заболела?
Ее ласка, я нуждалась в ней, но я не принимала ее, когда она для меня была обременительной. Мама должна была проявлять открыто свою любовь только тогда, когда она мне была необходима.
– Тебя уволили?
– Нет.
– Беременна?
– Нет.
– Почему ты не в лицее?
– Директор отпустил меня на полдня, ему нужен был мой класс для экзамена на степень бакалавра. Я воспользовалась этим случаем, чтобы сделать кое-какие покупки.
– Ты ела? Нет, ничего! Глядя на тебя…
«Мама, я случайно наткнулась на Марка. Он прогуливался с девицей. Он мне изменяет». Мне хотелось все это сказать. Слова застряли в горле, я лишилась дара речи.
– Ну вот, ты, должно быть, голодна. Когда ты была ребенком, ты плакала, когда хотела есть.
– Возможно.
Я пошла за мамой. Сколько себя помню, мы ели на кухне. Наша социальная среда была неопределенной. Мы не принадлежали ни к рабочим, ни к буржуа, ни к интеллигенции. Мы страдали от постоянной нехватки денег. Очень часто я помогала маме приводить в порядок ее бюджет. Впервые в жизни я обедала в настоящей столовой у своей школьной подруги, когда я ходила в начальную школу. Смущаясь, подражая другим, я положила слегка накрахмаленную салфетку себе на колени. Я не смела смотреть на прислугу, она подносила блюдо каждому. Я не знала, как пользоваться столовыми приборами. Я зажала их в кулаке. Мать моей подружки воскликнула:
– Никогда не накладывают себе на тарелку одной рукой, малышка. Сервировочные приборы держат в обеих руках.
Я сильно покраснела и взяла вилкой несколько зеленых фасолин. Я заметила, что эти люди пили кофе из маленьких чашек в гостиной. Сидя, они держали блюдце, не роняя маленькую ложечку, и курили. «Значит, богатые обладают также и сноровкой». Я понимала, что мы другие, и одергивала маму, когда она накладывала себе салат одной рукой.
Окно маминой кухни выходило на небольшой двор, посредине которого возвышался каштан с густой листвой. Как затерянная в пространстве космическая капсула, кухня плыла в этом мире. Серые крыши Парижа тянулись, насколько хватало глаз. Помятые, покрытые скользящей черепицей, эти крыши, над которыми возвышались трубы с ободками сажи, давали приют почтовым голубям, безучастным антеннам и накопившимся мечтам. Над нашим домом солнце описывало полукруг. Его желтые лучи, как горящие фитили, прорезали крону каштана. Случалось также, что солнце, перекрывая нарастающую тень, рассыпало по нашим лицам зеленые и желтые блики.
– Жалюзи по-прежнему не починены?
– Нет. Они даже не отвечают… Они даже не появлялись.
«Они» для мамы представляли высшую власть, могущественную и капризную. Группа, состоящая из лиц, которых следовало уважать: синдик жилого дома, политические деятели, лавочники, полицейские, почтальоны, доставляющие ордера, участковые врачи или во время обстоятельных обследований врачи из ближайшей больницы, а также некоторые журналисты, выступавшие по телевидению. «Они сделали», «они сказали», «они обещают».
Как мини-паровоз, кофеварка с шумом распространяла аромат. У нас все было дешевым, кроме кофе.
– Подогреть немного молока?
– Мама…
– Или ты предпочитаешь холодное?
– Мама… Марк…
– Ты пьешь с сахаром или без?
Я взорвалась, освобождаясь от чувства неудовлетворенности:
– В три часа дня ты в домашних туфлях и переднике. Почему? Красивая женщина, как ты…
Мать посмотрела на себя с виноватым видом, как ребенок, испачкавшийся вареньем.
– Чем он плох, мой передник?
– Ты похожа на официантку из столовой. Но никто не заходит поесть…
Мне бы следовало откусить себе язык. Я обидела маму.
– Ты мне делаешь больно, значит, ты несчастна, – сказала она слегка металлическим голосом. – Зачем ты пришла?.. Я больше не верю приступам дочерней любви.
Она пригвоздила меня своим обволакивающим чистым взглядом, словно синей рукой. Эта лазурь неба, эта лазурь Нила, эта лазурь незабудки, эта лазурь, достойная воображения поэта, жаждущего искренности, околдовала меня. Мама смывала эту бесподобную лазурь потоками слез. Я вздрагивала от мысли, что однажды ко мне явится призрак мамы. На заре, кажущейся спокойной, когда перламутровая непроницаемость освещает погребальную серость конца ночи, мама наклонится надо мной, чтобы посмотреть на меня, чтобы свести меня с ума терзаниями оттого, что я не выполнила своего долга перед ней. Она требовала для себя так мало.
– Твой кофе…
Присутствие мамы помогало мне разобраться в происходящем. Если я отправлюсь путешествовать, чтобы отомстить? У меня были небольшие сбережения, которые предназначались для покупки квартиры совместно с Марком. Но я отказывалась от мысли строить жизнь на обмане. Подружки у него, дружки у меня. Если мы не подходим больше друг другу, зачем жить вместе?
– Мама…
– Ты хочешь поджаренного хлеба?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85