Когда Нобуо пришел, он вдруг заговорил с ним о картинах.
– Я отказался от своих картин, благопристойных, во всех отношениях законченных полотен. Начал работать свободно, писать так, как хочется. Работал – сколько работалось. И вот стало наконец выходить по-моему – около года назад. Мне надо ехать обратно как можно скорее. Мои картины забудут меня. Нельзя ли поспешить? Когда мне можно будет лететь?
– Но и здесь можно заняться делом. Может быть, доставить тебе эти картины?
– А как быть с натурой? Сюда ведь Уазу не привезешь… И не увидишь то поле, где он задумал самоубийство. – Ябуки поднял глаза, блестящие от лихорадки. Нобуо спросил:
– Кто это он?
– В следующий раз я тебя туда свожу. В молодости моим учителем живописи был Ноаи, который учился у Вламинка. Ноаи боготворил Ван Гога, говорил, что любит его больше родного отца. Эти слова потом стали знамениты. Так вот, есть во Франции деревня, где умер этот художник, которого он чтил больше отца. Природа там тиха и безыскусна. Поедем вместе, а? Хорошо бы попасть туда, когда в мэрии объявляют о свадьбе. Церковь там превосходная. Стоит со времен позднего средневековья. Уж не знаю, сколько она видела рождений и смертей человеческих. А он натолкнулся на похоронную процессию, выходившую из церковных дверей, и подумал: вот, скоро и мне… И застрелился из пистолета на поле за церковью…
Ябуки говорил без пауз, словно рассказывал о вехах собственной жизни. Его исхудавшее лицо, исказившись, заполыхало румянцем, но остановиться он не мог.
– Мы тоже хотели бы взглянуть на это место, столь драгоценное для отца… – сказал Нобуо. Он теперь несколько смягчился к отцу. Они жили в разных мирах, и Нобуо не желал быть причастным к его безумствам, но не мог оставаться равнодушным, видя тень смерти, немилосердно подступающую все ближе. Затем, когда они остались вдвоем с матерью, Нобуо сказал:
– Хорошо, если еще дней десять протянет…
Масако содрогнулась. Больной не прожил десяти дней, дух его витал в тех землях, куда он жаждал вернуться, и вскоре он навеки сомкнул глаза. В больничном садике как раз набухали почки вишни.
– А что слышно о посмертной выставке его работ? – спросил мэтр Курэда. Хлопотами супругов Курэда, собравших и отправивших из Парижа картины Ябуки, все его работы недавно прибыли в Японию и заняли целый кэн тесного жилища Масако, но она еще не успела их хорошенько рассмотреть. Разворачивала холст, отступала для осмотра и натыкалась на шкаф. После Ябуки остались десятки работ, но кому завещал бы их он сам? Относительно выставки уговорились с картинной галереей Косэ на осень этого года. Собирались также просить уважаемого учителя Ябуки, мэтра Одзаки, чтобы он посмотрел эту выставку и написал о ней статью. Масако не понимала работ Ябуки. Это были пейзажи, в которых мягкость и нежность сочетались с раскованной силой и дерзостью, несравнимые с его прежними камерными работами с их установившимся стилем и интонацией; общий колорит стал по большей части темным. Она даже беспокоилась, как к этому отнесется мэтр Одзаки, придерживавшийся академических взглядов. Однако, если он выкажет понимание, картины Ябуки, пожалуй, могут вызвать интерес. Может быть, это обстоятельство противоречит воле покойного?
Задумавшись, мэтр Курэда произнес:
– На персональной выставке индивидуальный почерк необходим…
Масако хотела бы, чтобы и мэтр Курэда выступил в пользу выставки. Что ж, если он годится для этой роли, то с радостью возьмется за дело.
Во дворике цвели фиолетовые цветы, похожие на вереск. Масако разглядывала их, пока жена Курэда ненадолго вышла.
– Учитель, скажите мне, прошу вас… Как вы относитесь к картинам Ябуки? У меня еще не было возможности развернуть и посмотреть все его холсты… Может быть, на выставке их вовсе не признают – что ж делать. Но мне жаль человека, который писал, прожил вот так, как он, свою жизнь и умер в разгар работы. Я ревновала его к живописи, но все же как-то несправедливо получается. В конце концов он пожертвовал и семьей ради живописи. Так есть ли в картинах Ябуки какой-нибудь свет?
Ей не нужна была от мэтра Курэда утешительная ложь. И Курэда почувствовал это.
– Только в одной работе Ябуки изобразил цветы. Белые гладиолусы. Я, бывает, вспоминаю мое первое впечатление от этой работы. В маленькую вазу цветов набито столько, что они не умещаются в ней, треть погнута, сломалась, некоторые упали на пол. Цветы переплелись, выпирают из плоскости. Фон черный со светло-голубым, ваза желтая, из всей картины бьет энергия. «И у Ван Гога есть такая работа, „Цветы"», – сказал я. «Вот как? Стало быть, он подражал мне», – беззаботно ответил Ябуки. И еще один пейзаж. Река, мост. Художник смотрит со входа на мост, брусья громадные, неуклюжие, словно бык раскинулся во сне. А слева и справа – спокойная река. Как детский рисунок с нарушенными пропорциями. Я увидел – и дух захватило. Подумал, что он написал это собственной душой. Реку он видит спокойной. А мост – что ж, люди как хотят подвешивают мосты – и разрушают пейзаж. Если б я его спросил, он, возможно, ответил бы: «Мост – это я». Мост этот словно живет над рекой своей собственной жизнью. Вы не обратили внимания – в его работах есть своеобразная легкость? Например, в толще моста проведена тонкая, почти невидимая глазу, красная линия. Так он ощущает мир. Мне кажется, он жил и видел картины, совпадавшие с природой – той, что оставалась после того, как было написано все, что можно было написать.
За словами мэтра Курэда ощущалось столько подлинного тепла, что доверительное спокойствие их беседы не было разрушено.
1 2 3 4 5 6 7