Группа муниципальных рабочих наблюдает за процедурой, как будто потом их заставят писать о ней контрольную работу.
Все это попахивает подставой. Виновных уничтожают, а невиновные попадают под горячую руку. Говард один из них. Я до сих пор не понял, каково его место в плане, но представляю себе, как он лежит сейчас на тюремной койке и обдумывает, чем будет заниматься в свой первый день на свободе.
Детоубийцы плохо спят в тюрьме. Они прислушиваются, словно хотят уловить, как их имя передается из камеры в камеру, сначала шепотом, потом все громче и громче, пока наконец шум не звучит как симфония, от которой все трепещет у них внутри, подобно крыльям бабочки.
Эксперты в белых комбинезонах установили переносные прожекторы, которые отбрасывают на стены причудливые тени. Нунан работает, чересчур громко выкрикивая в диктофон: «Наблюдаю тело хорошо развитого упитанного белого мужчины. На левой стороне лба и на переносице видны следы ударов. Возможно, это следствие падения после выстрела, или же повреждения были получены ранее…»
«Новичок» Дэйв приносит мне кофе со вкусом мокрого картона, напоминающим мне о слежках в предрассветные часы.
Нунан переворачивает тело и осматривает карманы и белье. В его руке поблескивает маленькая упаковка – что-то завернутое в фольгу.
Дэйв строит гримасу:
– Я рад, что он сдох.
Думаю, его можно понять, если вспомнить, что случилось с Али. Он не догадывается, зачем Джерри был мне нужен живым. Дэйв ослабляет галстук и расстегивает пуговицу на рубашке.
– Говорят, ты пытаешься опротестовать приговор, вынесенный Говарду Уэйвеллу.
– Нет.
– И еще говорят, что ты украл бриллианты у Алексея Кузнеца. Говорят, ты здорово вляпался.
– А ты что думаешь?
– Али так не считает…
Мимо, горя красными и желтыми огнями, проезжает двухэтажный автобус. Из наполненного ярким светом аквариума выглядывают тоскливые лица, прижавшиеся к стеклу. Сейчас Лондон совсем не привлекателен. Памятники архитектуры скрыты во мгле, так же как и магия названий, словно взятых из «Монополии».
Я под арестом. На этом настоял Кэмпбелл. Но, по крайней мере, Дэйв не надел на меня наручники – значит, годы моей службы прошли не зря. Я мог бы даже пообщаться с полицейскими, которые присматривают за мной, если бы среди них была Али, если бы она не оказалась по моей вине на больничной койке.
Когда эксперты заканчивают изучать место преступления, меня отвозят в полицейский участок на Харроу-роуд и проводят через заднюю дверь в комнату для задержанных. Я знаю процедуру. Пряди моих волос запечатывают в пакеты. Образцы слюны и кожи переходят на ватные тампоны. Пальцы мажут чернилами. Потом меня отводят в комнату для допросов, а не в камеру.
Наклонившись вперед, опершись локтями на колени, я изучаю гвозди в столе. Меня заставляют ждать. Это тоже часть процедуры. Тишина иногда действует сильнее, чем сами вопросы.
Когда наконец прибывает Кибел, он приносит с собой внушительную стопку папок и, усевшись, начинает листать бумаги. Большая их часть не имеет ко мне никакого отношения, но он хочет, чтобы я поверил, будто против меня набралась целая гора улик. Сегодня каждый развлекается, как может.
Кибел любит изображать из себя невозмутимого человека, но это все ерунда. Возможно, сказывается моя цыганская кровь, но я способен целый день просидеть напротив другого человека и не сказать ни слова. Цыгане похожи на сицилийцев. Мы можем с кем-нибудь пить, расплываясь в улыбке, и при этом целить собеседнику в живот из пистолета или готовиться вонзить нож.
Наконец Кибел включает диктофон, сообщая дату и время допроса и имена присутствующих.
Поправляя свои тщательно уложенные волосы, он задает вопрос куда-то в сторону:
– Я слышал, к тебе вернулась память.
– Может, отложим допрос? Разве у тебя не назначен визит в салон красоты?
Он перестает охорашиваться и смотрит на меня.
– Двадцать четвертого сентября примерно в шестнадцать часов тебе передали портфель, в котором находилось девятьсот шестьдесят пять бриллиантов, каждый размером свыше одного карата и безупречного качества. Это так?
– Да.
– И когда ты в последний раз видел эти бриллианты?
Я чувствую, как у меня внутри разливается холод. Воображение рисует картину, в которой свертки вываливаются из спортивной сумки и рассыпаются возле моего бельевого шкафа. В голове раскатывается сухой гром – начинается мигрень.
– Не знаю.
– Ты их кому-нибудь отдал?
– Нет.
– Кому предназначались эти бриллианты?
– Ты знаешь ответ.
– Пожалуйста, ответь на вопрос для протокола.
– Это был выкуп.
Он тупо смотрит на меня, не моргнув глазом. Я делаю то, что ему надо, – закапываю себя еще глубже. Ну и пусть. Глубоко вдохнув, я начинаю рассказ. Мне терять больше нечего, а так я, по крайней мере, оставляю след. Если со мной что-нибудь случится, останется эта запись.
– Кто-то потребовал выкуп за Микки Карлайл. Они прислали ее волосы, купальник, похожий на тот, что был на ней, и информацию, которую мог знать только человек, близкий к семье.
– Выкуп за девочку, которая умерла три года назад?
– Я не верю, что она мертва.
Он делает заметку. Это игра. Я ему подыгрываю. И следующие полтора часа рассказываю все подробности. События сотни часов фильтруются и выкладываются перед ним, как камушки для переправы через реку. Но все равно это больше похоже на исповедь, чем на допрос.
Кибел смотрит на меня так, словно собирается предложить мне купить подержанную машину или страховку.
– Ты признаешь, что был на лодке, когда погиб Рэй Мерфи?
– Да.
– И утверждаешь, что бриллианты в свертках находились на борту?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109