Он заслужил репутацию скорее своей административной, нежели врачебной деятельностью, но его имя большими буквами вписано в историю медицинской этики.
К такому роду я принадлежу – или не принадлежу. Я явился долгожданным сыном после трех дочерей. Будучи таковым, я должен был продолжить медицинскую династию, но вместо этого разорвал цепь. Выражаясь на современный лад, я самое слабое звено.
Возможно, моему отцу следовало это предвидеть. Его должно было насторожить отсутствие у меня желания и способностей играть в регби. Я могу лишь сказать, что в глазах отца мои недостатки с того времени неуклонно росли, и он начал воспринимать меня как свою личную неудачу.
Он не мог понять моей привязанности к Грейси. Я даже не пытался объяснять. Она была паршивой овцой в истории нашей семьи – точь-в-точь как дядя Росскенд, отказавшийся служить во время войны, или мой двоюродный брат Брайан, которого поймали на краже белья из универмага.
Мои родители никогда не говорили о Грейси. Мне приходилось вытягивать информацию из дядей, кузенов и дальних родственников, каждый из которых хранил свой кусочек мозаики. В конечном счете я собрал достаточно для того, чтобы восстановить общую картину.
Во время Первой мировой Грейси была медсестрой и забеременела от друга детства, который не вернулся из боя. Ей было семнадцать, она была одинокой, незамужней, несчастной.
– Ни один мужчина не захочет жениться на женщине с ребенком, – сказала ей мать, сажая ее на поезд до Лондона.
Грейси видела своего ребенка только несколько секунд. Добрые медсестры в больнице Назарет-хаус в Хаммерсмите держали простыню, чтобы скрыть от нее зрелище родов, но она разорвала ее. Когда она увидела хнычущего младенца, уродливого и прекрасного одновременно, внутри у нее что-то сломалось, и этого не смог исправить ни один врач.
Моя троюродная сестра Анджелина говорит, что есть семейные фотографии, где Грейси снята в психиатрической лечебнице и больнице графства. Все, что я могу с уверенностью заявить: она переехала в дом в Ричмонде в начале двадцатых годов и все еще жила там, когда я поступил в университет.
Мама позвонила мне, чтобы сообщить, что Грейси умерла. Я сдавал экзамены на третьем курсе – экзамены, которые я провалил. Согласно отчету коронера, пламя занялось в кухне и быстро распространилось по первому этажу. Но, даже несмотря на это, Грейси вполне могла выбраться наружу.
Пожарные видели, как она ходила по второму этажу до тех пор, пока пожар не охватил весь дом. Они сказали, что она могла бы вылезти через окно на крышу гаража. Но если так, то почему пожарные не пробрались тем же путем внутрь и не спасли ее?
Все ее книги, журналы, газеты, а также баночки с тканевыми красителями в прачечной только подпитывали пламя. Температура была такой высокой, что ото всей ее комнаты с «экспонатами» осталась горстка белого пепла.
Грейси клялась, что из дома ее вынесут только в сосновом гробу. Но вышло так, что ее можно было смести в мусорный ящик.
К тому времени я уже решил, что не стану врачом. Я просто не знал, что мне выбрать. Вместо ответов у меня были вопросы. Я хотел выяснить, почему Грейси так боялась мира. Однако особенно мне хотелось узнать, мог ли кто-нибудь ей помочь.
За те четыре года, пока я получал степень, мой отец не упустил ни одной возможности назвать меня «мистер психолог» или сострить о кушетке и психологических тестах. А когда мою диссертацию опубликовали в «Британском психологическом журнале», он ничего не сказал ни мне, ни другим членам семьи.
Относительное молчание сопровождало с тех пор каждый этап моей карьеры. Я окончил курсы в Лондоне и стал работать на медицинский департамент Мерсисайда. Мы с Джулианой переехали в Ливерпуль – город курносых паромов, заводских труб, викторианских статуй и опустевших фабрик.
Мы жили в мрачном здании, похожем на строение времен Реформации, с рустованным фасадом и ставнями на окнах. Оно стояло напротив стоянки автобусов Сефтон-парк, и каждое утро нас будили кашель и треск дизельных моторов, похожие на отхаркивание старого курильщика.
Я продержался в Ливерпуле два года и до сих пор считаю его местом, откуда я сбежал: современный чумной город с грустноглазыми детьми, постоянной безработицей и сумасшедшими стариками. Если бы не Джулиана, я бы погряз в их несчастьях.
Вместе с тем я благодарен этому городу, потому что он помог мне понять, где мое место. Впервые тогда Лондон показался родным домом. Я провел четыре года в больнице Вест-Хаммерсмит, а потом перешел в Ройал-Марсден. Когда я сделался старшим консультантом, в фойе Марсдена, напротив главного входа, появилась дубовая табличка с моим именем. По иронии судьбы одновременно имя моего отца сняли с этой доски, поскольку он, по его собственным словам, «сложил с себя полномочия».
Не знаю, связаны ли друг с другом эти события. Мне все равно. Я уже давно спокойно отношусь к его мнениям и поступкам. У меня есть Джулиана и Чарли. Теперь у меня собственная семья. Мнение одного человека не имеет значения – даже если это мнение моего отца.
13
Субботние утра и мокрые футбольные поля, кажется, неотделимы друг от друга, как крыши и подростковый возраст. Такими я помню зимы своего детства: я стоял по лодыжку в грязи, промерзая до костей, и играл за школьную команду «Секонд XV». Будущий личный врач Господа обладал ревом, перекрывавшим завывание ветра. «Не стой там, как замороженный! – кричал он. – И еще называет себя крайним! Да я видел, как континенты движутся быстрее тебя!»
Слава богу, Чарли девочка. Она выглядит очень мило в своей спортивной форме, в шортах до колен и с гладко убранными волосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111