По улицам и переулкам ходили военные патрули. В магазинах отоваривали карточки. Трудно было попасть в немногие действующие театры и кино: там в буфетах продавали бутерброды по коммерческим ценам. Бутерброды с сыром и любительской, настоящей любительской колбасой!
Мать снова работала. Теперь работала в солидном наркомате: там нерегулярно, но довольно часто выдавали без карточек суфле. Говорили, что так называемое молочное суфле - это эрзац на сахарине и с точки зрения здравого смысла продукт бесполезный. Но меня это мало трогало. Я любил суфле хотя бы за то, что оно начисто отбивало аппетит. После ежедневного крапивного супа и ложки пшеничной каши, которую я проглатывал в типографской столовой, суфле мне казалось роскошью.
Сегодня мать сказала по телефону, что суфле есть, и добавила:
- Если хочешь, встречай меня.
К семи вечера я был на углу площади Ногина и улицы Разина. Я ждал у подъезда наркомата. До окончания рабочего дня оставалось не более трех минут. Репродуктор на соседнем доме только объявил: "...третий сигнал дается в девятнадцать часов по московскому времени".
Передо мной лежала площадь - темная, вечерняя, слабо мерцающая голубым светом автомобильных и автобусных фар. Снега в Москве еще не было. Иногда выпадал вместе с дождем и сразу таял. А сейчас стояла прохладная, но сухая погода. Вдоль голого Ильинского сквера вверх и вниз ползли переполненные трамваи.
Мать вышла из подъезда как раз в ту минуту, когда по радио прозвучал третий, последний сигнал "проверки времени". И в ту же минуту страшной силы удар потряс землю. Столб дыма, огня и пыли взметнулся от Ильинского сквера, раздались отчаянные крики, полетели стекла и оконные рамы. Два трамвайных состава, спускавшихся к площади Ногина, перевернуло взрывной волной и бросило в сквер.
Трудно было сообразить, что случилось: бомбардировка или просто взрыв. Мы побежали по улице Разина в сторону Красной площади.
- Скорей, скорей домой! - говорила мать.
- Тогда надо обратно. Зачем сюда?
Мать остановилась:
- Да, да, обратно...
Площадь Ногина бурлила людьми. Слева вдоль сквера уже не пропускали. Справа мы с трудом пробежали метров двести...
На мостовой кровь, кровь и люди, люди! Убитые, растерзанные, раненые, живые.
- Папусенька! Папусенька! Пойдем, папусенька! Страшно! Ой, как страшно, папусенька! - кричал обезумевший мальчишка в пионерском галстуке, выбившемся из-под пальто. Он поправлял галстук и пытался поднять своего отца, но сил не хватало. Отец лежал на тротуаре с перерезанной осколком шеей.
Грузная старуха тащила на руках раненную в ногу девочку лет шести видимо, внучку.
- А зоомагазин! Как же черепаха, бабушка? Ты же обещала! - билась на руках внучка.
Кричали все - дети, взрослые, мужчины, женщины. Кричали раненые и живые.
- Я не могу, не могу, пойдем назад, - шептала мать и тащила меня куда-то за рукав.
Мы побежали назад и еле пробились через цепь красноармейцев. Сквер уже окончательно оцепили. Пропускали только санитарные машины и пожарных. А санитарные машины все подъезжали и подъезжали, и выли, и вой их сливался с криками.
- Пойдем через Солянку, - продолжала тянуть меня мать.
Вдогонку нам завыла радиосирена, и голос диктора сообщил:
"Граждане! Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога!"
Радио еще продолжало оповещать о воздушной тревоге, когда мы подбегали к дому. Впрочем, бежали не одни мы - на улицах и в нашем переулке было довольно много людей, спешащих, наперекор воздушной тревоге, по домам. Необычной силы взрыв и с опозданием объявленная тревога подгоняли - все словно утратили спокойствие и дисциплинированность, которые выработали прежде.
- А где бидон? - вдруг спросила мать.
- Не знаю...
Она махнула рукой:
- Бог с ним! Какой ужас!
Возле наших ворот стояла "скорая помощь". Я увидел ее еще издали и невольно ускорил шаг.
Что случилось?
Люди в белых халатах только что вкатили в машину носилки и захлопнули дверцы:
- Поехали.
- Что случилось?
- Да что там, - безнадежно махнул рукой управдом, стоявший на тротуаре с другими жильцами дома. - Надо же такой глупости случиться! Без тревоги! Вдруг!
- А увезли-то кого? Кого? - переспросил я, так и не поняв, что же произошло.
- Скворцова хлопнуло, дружка твоего, Бориса, - сказал управдом.
- Борю? Как - хлопнуло?
- На крыше песок проверял... А тут как раз... Смахнуло взрывной волной... Пока подбежали, а он уже...
Мы с матерью поднялись в квартиру. В коридоре - хаос. Обвалившаяся штукатурка. В кухне выбитые рамы и стекла на полу. Еле-еле открыли дверь своей комнаты - в ней тоже все перевернуто. Гуляет ветер. Выбитая, без стекол, рама повисла на одном шпингалете.
- Вы о Николае Степаныче уже знаете? - Старушка, соседка по квартире, заглянула в нашу дверь и как-то растерянно развела руками. - Или не знаете?
- А что?
- Беда с ним. Ох, беда!
Я побежал в комнату Николая Степановича и не сразу понял, что там случилось.
- Шкафом его и придавило. Надо же, шкафом, - пояснила соседка.
Николай Степанович уже не дышал. Старик погиб, задавленный книжным шкафом. В этом шкафу лежали и те книги, которые я собирался продать по просьбе Николая Степановича, но так и не продал.
Шкаф никак не поддавался. Наконец, не помню как, я приподнял его, вытащил Николая Степановича. Рядом с ним лежала тетрадка. Тетрадка с его стихами. Бисерный почерк. Его почерк. Я взглянул мельком, увидел свое имя, фамилию. Пробежал глазами стихи, которых не знал прежде:
Скоро, милый, лес проснется,
Весь проснется
Скоро.
Каждый листик встрепенется,
Встрепенется
Скоро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84