- чертили кальки и карты в штабах артполков и дивизий, где не хватало своих топографов.
И все это в пути, в движении, когда события подгоняли на северо-запад, где уже вовсю, судя по сводкам, действовал 1-й Белорусский.
Каждый день мелькали названия городов и селений - Бунцлау, Рейзихт, Гайнау, Гроткау, Нейпштадт, Фридлянд, Эндерсдорф, Кальке. На карту лучше не глядеть: мы крутили то вперед, то назад и опять вперед. Пусть так. Был бы маршрут, а обсуждать его не наше дело. И опять названия - Форст, Госта, Дрешниц, Шефенберг, Котбус. Позади - Нейсе, впереди - маленькая, юркая Шпрее.
Цвели сады. Яблони, вишни. Лепестки их цветов осыпались - вздрагивали земля и небо. В небе наши "петляковы" и немецкие "мессеры". А на земле танки, самоходки, "катюши"... Трудно понять, где кончалась одна колонна, где начиналась новая. Дороги и поля гудели, и только у переправ колонны замирали, вливаясь в одну - на мост.
В воздухе перемешаны все запахи: весны, гари, зелени, бензина, крови, цветов, металла...
- Скоро с союзничками встретимся. Часа через три! - говорил младший лейтенант Заикин, когда мы миновали мост через Шпрее. - Они в Дессау.
Это он говорил утром двадцать второго апреля.
Через час наш маршрут изменился. Мы повернули чуть назад и направились строго на север.
- Идем к Первому Белорусскому, - пояснил майор Катонин.
Фронты существовали на картах, а на земле их определить было трудно.
Наш дивизион остановился в Барате. По улицам брели наши солдаты. Темнело. Начал моросить дождь.
Мы с Сашей отправились в штаб артбригады - чертить карты.
- Хлопцы, вы с какого - с Первого Белорусского? - спросил я проходящих мимо солдат.
- С Первого Украинского.
Пошли дальше.
- Славяне, с какого - с Первого Украинского? - поинтересовался Саша.
- С Первого Белорусского.
На улицах темень. В темноте двигались войска. В темноте сновали люди. А городок, кажется, красивый, тихий.
Навстречу нам шагала колонна. Слышалась немецкая речь.
Саша вскинул карабин, я - автомат.
Потом сообразил:
- Подожди ты! Это пленные...
Пленные немцы шли в строю. Впереди офицер. Другой, с фонарем, сбоку, подсчитывал ногу:
- Айн-цвай! Айн-цвай!
Мы смотрели на них, рассмеялись.
- Гитлер капут! Аллес капут! - кричали немцы, увидев наши лица.
И опять мы шли вперед, и опять:
- Славяне, с какого - с Первого Украинского?
- С Первого Белорусского.
- Хлопцы, с какого - с Первого Белорусского?
- С Первого Украинского.
У дверей двухэтажного дома - часовые. Толпились солдаты, офицеры.
- Здесь штаб Сто девяносто четвертой? - спросил я.
- Ты?
Из толпы выскочила Наташа.
Мы молчали и глупо улыбались.
- До Берлина сорок километров! - вдруг сказала она.
...Мы возвращались с Сашей поздно. Наших в городе не было. Дивизион перебрался в лес - по соседству с местечком Нейхоф.
Побрели туда, под дождем, по грязи.
В лесу уже все спали. Лишь мокли часовые. И Володя, видимо промерзший до костей, танцевал на посту у знамени.
- До Берлина-то сорок километров осталось, - сообщил ему Саша.
Володя преобразился:
- Хрен с ним, с Берлином. Здорово, что пришли. А я уже было совсем промок!
Боевой порядок опять менялся. Только что мы смотрели в стереотрубу: домики, сад и спокойно прогуливающиеся немцы с котелками, а один и с губной гармошкой, и даже плакаты на стенах домов, призывающие вступать в ряды фольксштурма, а когда перевели трубу влево - немецкая гаубичная батарея и опять обед: немцы питаются точно по расписанию... Возле рощицы, еще ближе к нам - звуки музыки. Звуки доносятся и до нас, трофейные для немцев, знакомые, родные - нам: "Полюшко-поле", "В далекий край товарищ улетает..." - Голос Бернеса, а затем Лемешев - "Сердце красавицы склонно к измене и к перемене..."
- Что они?
- А что? - не понял Саша.
- Нашли время для музыки!
- Обидно, работали... - с нескрываемой грустью сказал Вадя.
И верно, обидно! Обидно, что привязку, которую мы только что - и так быстро! - закончили, можно было, оказывается, не проводить: куда там привязка, когда на смену тяжелой артиллерии подошла уже легкая! Она будет бить прямой наводкой. Обидно и то, что мы не дослушали музыки. Больше всего жалел, кажется, Вадя. Когда он слушает музыку, война ему - не война.
Нас перебросили к Тельтову. Впрочем, сам Тельтов мы не видели, говорили, что он пока не взят, зато Берлин - дымящий, вздрагивающий от взрывов и пожаров, - был, казалось, рядом. О Берлине говорили: "там", и на самом деле там, над Берлином, и днем стояла мутная, черная ночь. А у нас голубело небо, припекало солнце, зеленела листва. И воздух, несмотря на запах тола и гари, бензина и трупов, был свежий, весенний, дурманящий.
После привязки бригады двухсоттрехмиллиметровых орудий, которая затянулась - портили дело фаустпатронщики, - мы с Вадей отправились в штаб нашего дивизиона с бухтой провода и четырьмя пленными. Один из пленных тощий, маленький - без конца всю дорогу что-то лопотал, хватая за рукав то Вадю, то меня.
- Чего он хочет? - спросил я у Вади, когда наша машина подпрыгнула на очередной яме.
Шофер крепко хватил и вез нас наобум лазаря: того и гляди, окажемся в канаве.
- Говорит: "Я - поляк, я - поляк, меня тоже убьют?" - сказал Вадя, отлично знавший немецкий. - Только какой он поляк! Послушал бы ты, как по-немецки болтает. Отвратный тип!
Потом мы помолчали.
- А ты, - наконец спросил Вадя, - ты убил кого-нибудь за это время?
- Как? - не понял я.
- Ну, здесь, на фронте?
- Семь... Это тех, кого считал. Сам.
- Ты знаешь, это странно, конечно, - признался Вадя, - но я, наверно, не смог бы никого убить. Вот даже такого отвратительного, как этот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84