Они рубили наотмашь непонятно кого длинными клюшками изо всех сил по лицу, по голове. И - враз разбежались. Двое остались лежать неподвижно на затоптанном снегу.
Было это, может, какие-то секунды, я понял, что стою, расставив руки, ее закрывая, она сзади прижимается ко мне.
Потом один начал медленно приподыматься. Он встал, качаясь, и поднял клюшку. Второй на коленях ощупывал лицо.
Да, верно: секунды. Когда глянул я, услышав голоса на крыльце, как сбегают, топоча, из милиции в незастегнутых шинелях, обернулся снова, было уже пусто. Лежала только клубком большая кошка, прибитая.
Толстый лейтенант, нагнув голову, тронул ее носком ботинка, наконец двумя пальцами в перчатке поднял за ногу. Это была кроличья шапка.
- Подонки, - сказал лейтенант, плюнув в снег. - Постойте... - Он поглядел на меня, на Аню. - У вас, кажется, машина? В больницу отвезете, у нас раненый. У нас "уазик" неисправный.
Он крикнул, сложив ладони рупором. Но человека уже вели, лицо у него было серое, рот открыт, он был в распахнутом светлом тулупе, с обмотанной кровавыми тряпками рукой. Сзади милиционер тащил по снегу за ремень зеленый ящик.
- Как отвезете, - распоряжался лейтенант, - так возвращайтесь, ваш вопрос мы разрешим.
Я хорошо помню, как меня опускали в узкую ванну. Потом добавляли, макая термометр, укрытый в деревяшке, тяжелую, такую зеленоватую воду. Она была теплая, доходила уже до подбородка. Это и был покой.
Я понял наконец, что умираю. А ведь во всем отделении госпиталя я был самый младший! Меня все называли "сынок". Я забился, расплескивая, я закричал.
Не надо. Нет! Считайте, что и предыдущее, до этого, фронт, я забыл. Такое чувство, что вовсе не со мной было. Или в моей другой жизни.
Но все ж таки... То, что навсегда:
Ночь. Вдруг очень близко автоматная очередь. Еще ближе отстреливаются, это винтовки, и тра-та-та-та-та из пулемета.
Дверь в палату нашу, лежачих, открыта, мы видим в коридорном окне, как уходит в небо осветительная ракета. Огненные трассы, грохочущий лай крупнокалиберного пулемета...
Кто-то бежит, теряя шлепанцы, по коридору в госпитальном белье, с гипсовой рукой-"аэропланом", он кричит, срываясь: "Победа! Победа! Победа!" Я смотрю, не могу встать.
Она опять сама села за руль, я рядом.
Человек в тулупе иногда постанывал сквозь зубы за спиной, он там умащивался возле Фаи, и крепко пахло оттуда овчиной, потом, снегом. Милиционер напоследок еще впихнул к нему на сиденье зеленый ящик на подшипниках.
Аня включила фары. В свете фар мельтешил быстро-быстро мелкий снег. Все молчали. Аня резко переключала скорость.
Сугробы по бокам уже мчались бешено навстречу, потом она свернула вправо в узкую, тоже расчищенную дорогу (о ней нам пояснял лейтенант).
Я видел ее профиль со злобно закушенной губой, курносый. Она пригнулась, стиснув яростно руль, и тут нас так встряхнуло, что я головой едва не стукнулся о крышу машины, а сзади охнул, застонал "тулуп".
- Да что ж ты делаешь! - крикнула Фая. - Человек больной!
- Человек... - пробормотала Аня, не поворачиваясь и не сбавляя скорость.
"Не надо, - хотел я сказать, - никто не виноват ведь". Но промолчал.
Потом была развилка, еще развилка.
"А он говорил близко", - подумал я о лейтенанте. Мы ехали теперь все медленней.
- Да-а, грехи наши, - вздохнула сзади баба Фая. - Ну, ну. Это ж тебя кто, а, Володя? Воло-дя!
- Нарекли Сергеем, - сквозь зубы отозвался "тулуп". - Попрошу не тыкать.
- Ну пусть Сергей, - согласилась Фая. - А чего ж это ты в штатском, а?
- Оттого, что не милиционер, - процедил Сергей.
- Все! Приехали, господа. Все!.. - с ненавистью сказала Аня, останавливаясь, потом дала задний ход, озираясь, придерживая одной рукой руль.
- Кто скажет, куда ехать? - наконец затормозив, спросила она неприятным голосом. Бревна впереди топырились как противотанковые ежи. Вот вас попросим, товарищ Сергей.
- Не знаю, - пробормотал Сергей. - Я не местный.
Аня потушила фары, чтоб не слепило, и, дернув дверцу, выглянула. Объездной колеи не видно было, хотя, может, и не ездили тут больше.
Я тоже распахнул дверцу. Мороз был слабый, но, правда, задувал ветер, и поле в сумерках дымилось снегом. Справа, далеко, оно подходило к темному перелеску. Что-то кучкой бежало туда по снегу.
- Собаки, - предположила Аня тихо, - одичавшие. Слышите лай?
Я кивнул.
- Анюта, - начала сзади баба Фая очень подобострастно. - Может, обратно к развилке, а?..
- Да, да! К раз-звилке, - сквозь зубы поддержал Сергей. - Поехали, поехали! К раз-звилке!
Голос у него был как будто знакомый, как и все эти тоскливые поля.
- Паспорт, - усаживаясь напротив, приказал опер. - Вы тут з-зачем?
Мы приехали с самого утра, поезд они называли "теплушкой": три-четыре вагона всего. Мордовия, Потьма, Явас, 70-й год.
Но был уже вечер. Теплушка ходила два раза в сутки: утром туда, вечером обратно. Вдоль всех лагерей.
- Если бы вас попросила женщина помочь привезти мужу на свиданье поесть, вы отказались бы, капитан?
Мы ехали заново от развилки - сугробы тянулись почти по плечи совсем близко с обеих сторон.
"Этот дурак, конечно, не опер. Молодой еще", - подумал я.
- Кровь. Смотрите, кровь течет! - зашептал он мне прямо в затылок. - Смотрите, опять кровь течет! Рыба...
Он там качался из стороны в сторону, прижимая обмотанную ладонь к животу.
- Нет рыбы, милый, ми-лый, потерпи, - прошептала быстро баба Фая. Нет рыбы, милый!
"Чокнулся, что ли?" - подумал я.
- Только лунку высверлил во льду, - пробормотал он, икая, - оп-пустил леску, хотел на ящик сесть, по-нимаете?! Клюнула! Тащу длинную, ка-ак змея, только она с зуб-б-бами! Вырвалась и - напрочь! По-нимаете?! Откусила мне пальцы напрочь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19