Но Фомке белые крысы, все без исключения, казались теперь милыми и добрыми. Только кот пугал её. Он жил в той же большой клетке, хоть и не ночевал в домике. Кот там не умещался, поэтому спал на подушке у порога, и его устрашающее "кур-р-мяу", точно сквозной ветер, не переставало звучать целые сутки.
Однако кот вовсе не был похож на ветер, от которого холодеют лапки. Наоборот, зимой он заменял крысам печку.
- И его не заставляют вас ловить? - удивилась Фомка.
- Что ты! Мы же вместе работаем! Для людей.
При слове "люди" Фомка опасливо огляделась по сторонам и очень испугалась, увидев уборщицу. Испугалась, а потом удивилась. При дневном свете уборщица вовсе не была огромной чёрной тенью. У неё были синие глаза и круглые румяные щёки.
"О! Наверно, и мы просто от темноты стали серыми", - подумала Фомка.
- Ты отдохни, вечером спектакль, - советовали ей белые крысы.
Фомка попыталась задремать, и, странное дело, кошачье "кур-р-мяу" сквозь сон показалось ей музыкой.
А вечером, на представлении, Фомка едва не задохнулась от восторга. Манеж, будто огромный бриллиант, переливался всеми цветами радуги. Фомке даже показалось, что она сама - крохотная грань этого бриллианта, которая усиливает его блеск. Её лапки радостно вытанцовывали в такт вальса. Фомка почти не отличалась от ведущих артистов-крыс и вскоре даже оказалась в первой пятёрке, поэтому раньше многих попала на канат.
Но здесь - может, оттого, что над ней вновь появились кошачьи лапы, голова у Фомки закружилась, лапки выпустили канат, и она упала на опилки. Дрессировщик сделал вид, что ничего не случилось, а Фомка бросилась бежать. Неожиданно свет стал мешать ей. Он бил прямо в глаза, и Фомка, слепая от света, стыда и обиды, толкалась мордочкой в барьер.
Старая Бормочиха из щели зорко глядела на внучку. Ей хотелось запищать во всё горло: "Здесь, здесь, здесь!", но она сдерживала себя. Из-за Фомки она не могла рисковать всей колонией. И всё же Бормочиха не выдержала: когда около щели показался Фомкин хвост, Бормочиха зубами втащила Фомку в барьер.
После светлого, яркого манежа колония показалась Фомке совсем неприглядной: сыро, серо, скользко. Она едва различала в темноте дорогу и брела за Бормочихой, которую угадывала по монотонному шуршанию хвоста.
Бормочиха не бранила внучку. Она двигалась неторопливо, сопела и двигала челюстями. Но от этого Фомка чувствовала себя ещё более виноватой. Сопение бабушки казалось ей всхлипываниями. Потому Фомка не стала повторять обычное своё "больше не буду". Она нагнулась к сухой лапке старой Бормочихи, лизнула её и грустно прошептала :
- Прости! Там так хорошо! Прости...
Бормочиха молчала. Так и добрались они до своей норки, притихшие, точно возле крысоловки.
- Пускать тебя или нет? В нору, спрашиваю, пускать? - вдруг разворчалась Бормочиха. - Хорошо там, говоришь? Глупа ты, Фомка! Глупа. Не научила я тебя уму-разуму. Ведь там крысам ещё хуже, чем корабельным. Корабельная крыса тонущий корабль покинет, сбежит, а этих первый пожар испепелит. Ничего не останется от их сверкания. Мы же, покуда земля стоит, будем живы. Слышишь, живы! На то мы и есть серые крысы! Так пускать тебя или нет?
Фомка бросилась к бабушке. Сырой скользкий камешек подвернулся ей под лапки, и Фомка тяжело шлёпнулась подле Бормочихи.
- Ходить даже разучилась. Это всё люди виноваты, свет да те красноглазые белые крысы, - зло пропищала Бормочиха. - Идём!
Осталось уже немного, но Фомка не могла идти. Она спотыкалась, из-под её лапок катились камешки. То и дело она сталкивалась с бабушкой. Ей мешали идти и эти камешки, и даже собственные глаза, перед которыми всё ещё стоял сверкающий манеж. Стоял большой, необычно прожитый день. И маленькая Фомка думала: "Нет, я тут не останусь среди серых крыс, которые роются и злобно пищат в темноте. Не останусь..."
Фомка никому об этом не сказала, но назавтра вовремя была на манеже, на репетиции.
Вот и вся история.
Об одном ещё хочу попросить тебя. Если когда-нибудь попадёшь в цирк на крысиное представление, поищи глазами пегую крысу. Её в самом деле зовут Фомка, и в цирк она попала из циркового барьера.

1 2