И она сказала, что хочет. Тогда я сказал, что скажу маме и отцу скажу, и ее обязательно возьмут, и никаких денег платить не надо, никаких пфеннигов, просто мы ее пригласим, и все. И Гизи сказала:– Danke! (Это значит: «Спасибо!»)Разговаривая, мы с Гизи незаметно подошли к Ляпкину. Он все ходил на своих лыжах вокруг Памятника. Он двигался еле-еле, широко расставив ноги, и пыхтел, то есть сопел. Доказав еще раз, что он Сопелкин. И страшно воображал. Из-за своих лыж. Он стал весь красный.Когда мы подошли, Ляпкин остановился и посмотрел на нас.– А у меня лыжи! – сказал он.Но я это пропустил мимо ушей. Гизи все равно не поняла, и я не стал ей этого переводить. Я это пропустил мимо ушей, а сам сразу его огорошил... Думаете, я насыпал на него горох? Вовсе нет! Зачем мне сыпать на него горох, когда я его и так огорошил, безо всякого гороха.– Вот ты тут ходишь и думаешь – ты в середине? – спросил я его.– Как – в середине? В какой? – переспросил он.– Ну, в середине! Как ты не понимаешь! Вот ты скажи: ты в середине двора?Ляпкин неуверенно посмотрел вокруг, потом на Памятник Воровскому, потом на нас.– Да, – сказал он.– Ну, а вообще? – спросил я ехидно.Гизи смотрела и слушала.– Как – вообще? – спросил Ляпкин.– Эх, ты! Не понимаешь! В середине ли ты горизонта – вот что!Ляпкин смотрел на меня, моргая. Он совсем растерялся.– Эх, ты! – сказал я опять. – Ну, скажи вот что: в середине ты земли или нет?– А ты? – спросил Ляпкин.– Я в середине! – сказал я.– Почему?– Потому что я всегда в середине!– Тогда я тоже в середине! – сказал вдруг Ляпкин.Я расхохотался:– Это ты? Ты-то в середине? В какой ты середине?– В середине двора, – сказал Ляпкин.Я опять расхохотался.– Не понимаешь ты! – сказал я. – Ты в середине двора, а я вообще в середине! Понимаешь? Вообще! Я в середине всей Земли! Всего мира! И Гизи со мной в середине! А ты сбоку!– Почему я сбоку? – обиделся Ляпкин. – Я тоже в середине!– Это ты сейчас в середине, потому что мы к тебе подошли! И все равно ты немножко сбоку, потому что рядом. А когда мы с Гизи отойдем, ты будешь совсем сбоку! Сбоку припека!
– Нет, в середине! – сказал Ляпкин. – Я тоже.– Нет, сбоку припека!– В середине!– Сбоку припека!– В середине!– Сбоку припека...Мы могли бы еще долго спорить. Но Гизи нас перебила.– Was ist los? (То есть: «В чем дело?») – спросила она.Я ей объяснил, в чем дело.– Ach, laЯ ihn! – сказала Гизи. – Er ist ein Dickkopf! (To есть: «Ах, оставь его! Он толстоголовый!»)– Как? – спросил я. – Толстоголовый? – и посмотрел на Ляпкина: у него действительно была толстая голова.Но Гизи сказала, что «толстоголовый» – это значит «глупый», который ничего не понимает. Так в Германии говорят. Я засмеялся. Я сказал Ляпкину:– Ты толстоголовый!И мы отошли.Мы шли в сторону, а снег все сыпал и сыпал, и Ляпкин все смотрел сквозь снег в нашу сторону, а потом опять продолжил свой долгий путь вокруг Памятника на лыжах.У Гизи была лопата в руках; она шла, подбрасывая лопатой снег, и вдруг сказала:– Wollen wir ein Haus bauen. (To есть: «Давай строить дом».)– Давай! – сказал я, побежал домой и принес лопату.И мы стали строить из снега дом. Снегу было много, повсюду во дворе сыпал снег и лежал слой снега, а по краям еще и стояли сугробы. Мы выбрали большой сугроб и стали его обрабатывать.Липкий снег хорошо обрабатывается. Из него можно высокую башню построить, и она не развалится.Но мы строили не башню. Мы строили такой эскимосский дом, в котором на Севере эскимосы живут, – я в книге видел. В таком доме даже тепло, даром что он из снега. Гизи тоже слышала про эскимосские дома. Оказывается, эскимосы в Германии известны.Гизи сказала, что мы будем два эскимоса: муж и жена. Только это секрет. Чтоб никто не знал. И я согласился. Мы стали быстро строить. Работы хватало! Гизи обрабатывала стены и крышу, а я в сугроб вкапывался. Чтоб можно было влезать. А то что это за дом, если в него нельзя влезать!Ляпкин сошел со своих лыж, взял их под мышку и подошел к нам – смотреть, как мы строим. Он смотрел и сопел.– Я тоже хочу делать дом, – сказал вдруг Ляпкин.– Ты не сможешь! – возразил я. – И у тебя лопаты нет!– Я буду лыжей копать!– Не сможешь ты лыжей копать!И Ляпкин стал совсем грустный.Я объяснил Гизи, чего он хочет, и Гизи сказала:– Пусть!Пусть он будет наш сын. И копает с нами. У эскимосов дети всегда с родителями копают.Я не очень хотел, чтоб он был наш сын, но уж ладно. Раз Гизи так хочет.– Ты хочешь быть наш сын? – спросил я. – Тогда будешь копать!– Хочу! – повеселел Ляпкин.– Ты должен ее звать «мутти», а меня «фати» – это по-немецки, – сказал я. – Потому мы твои мать и отец!– Ладно, – сказал Ляпкин.– Скажи: «Ладно, фати».И Ляпкин сказал:– Ладно, фати.И я ему дал свою лопату, чтобы он снег отгребал. Сам я лыжей вкапывался внутрь дома. А Гизи стала окна прокапывать. Работа у нас пошла быстро. Замечательно пошла работа! Только кончилась она не замечательно, вот что. Но это все сын был виноват. Недаром я не хотел его в сыновья брать.Скоро дом был готов. Круглый дом с двумя окнами. И с трубой! Трубу, конечно, я сделал. А Гизи сделала окна. А Ляпкин снег отгребал, а потом стены обтесывал. А потом мы с Гизи туда залезли. А для Ляпкина места не хватило. Но ведь это не страшно, правда? Сын ведь может и на улице погулять. Ему полезно. Я ему так и сказал. Я сказал, что завтра мы дом расширим, и тогда он сможет в нем сидеть сколько хочет. А он хотел сейчас залезть в дом.– Я хочу сейчас залезть! – сказал он.– Ты же сын и должен слушаться родителей! – сказал я.– Я хочу в дом! – захныкал Ляпкин.– Скажи: «Фати и мутти, я хочу домой!»– Фати и мутти, я хочу домой! – захныкал Ляпкин.– Погуляй немножко, сынок! – сказал я. – Тебе полезно воздухом подышать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82