И уж непременно всякий день газету, свое "Русское слово".
А Катя? Катя читала. В чтении состояла теперь вся ее жизнь. Лина уехала на каникулы домой в деревню. Фроси нет. Никого - баба-Кока и книги. Ей нравились толстые старые книги. Чтобы день или несколько дней плакать и радоваться, делить чьи-то горести и чьи-то надежды. Любить. Ах, как любила она Наташу Ростову и Андрея Болконского - ах, как любила! Она сама была Наташей Ростовой. Зачем Наташа изменила Андрею? Как могло это случиться? Нет, она не нашла счастья с Пьером Безуховым. Пьер благородный, но Катя навсегда оставалась верна Андрею Болконскому.
А "Русские женщины"?
"Далек мой путь, тяжел мой путь, страшна судьба моя..."
Дни были долгие, полные ярких чувств и боли. Но отчего-то горе, испытанное над книгой, озаряло душу светом. Достоевский мучил. Она страдала. Уйти нельзя. Надо все пережить, все до конца. Десять жизней, двадцать, сто... И вдруг Марк Твен. Она хохотала до слез.
- Читай все, - разрешила баба-Кока, - у меня на полках стоящие книги, слезливых Чарских не водится.
Баба-Кока намекала, что Чарская - кумир гимназисток. Чарская была и Катиным кумиром, пока книжные полки бабы-Коки не открыли настоящую жизнь.
Интересно было узнавать эту настоящую жизнь!
Длинная, с огромными от худобы глазами, остриженная после болезни наголо, повязанная платочком, Катя до ночи сидела с книгой; если дождь на крылечке под крышей, если солнечный день - в тени отцветшей сирени, куда зимой празднично слетались снегири, а в июле чирикали стаи непосед воробьев.
Монахини, изредка проходившие мимо, не замечали ее. Опустив головы в черных клобуках, перебирая быстрыми пальцами четки, они скользили бесшумно и призрачно. Мать игуменья запретила монашкам посещать келью Ксении Васильевны.
- Живем, как на острове, - посмеиваясь, говорила баба-Кока. Впрочем, у нее и раньше не водилось среди монашенок приятельниц. - Ханжи, лицемерки. Тебя, Катя, посвящать в монастырские скверны не буду. Что знаешь, и того хватит, чтобы на всю жизнь от их святости отвратить. Чистая душа была Фрося. Сломали.
О Фросе они вспоминали с грустью и горем. Ксения Васильевна забрала бы ее снова к себе, но мать игуменья властвовала в монастыре безгранично: в монастырские стены Фросе вход был закрыт. Ксения Васильевна послала в Медяны письмо. Нет ответа. Второе письмо. Опять без ответа. Сгинула Фрося. Загубят ее.
Жизнь между тем становилась все неспокойней. В хлебных очередях передавали шепотом: солдаты из действующей армии бегут. За дезертирство Временное правительство ввело смертную казнь. Но все равно бродят вокруг города по лесам дезертиры. Власть главы Временного правительства Керенского не слаще царской. Видно, простому народу от Временного правительства доброго не приходится ждать.
И все чаще стало слышаться новое: большевики.
- Что за большевики? Чего им надо? Зачем воду мутят? И без них худо-прехудо, - говорила баба-Кока, начитавшись "Русского слова".
Катя взяла газету. Что о них пишет "Русское слово"?
Целый столбец печатался в газете под заглавием: "Большевики". Крупный такой заголовок, чтобы бросалось в глаза. Каждый день: боль-ше-ви-ки.
Кто они? За кого? Против кого? Чего добиваются?
Газета "Русское слово" писала: большевики смущают солдат, разлагают войска; большевики против народа и родины.
- Баба-Кока, это неверно.
- Откуда ты знаешь?
- Вася сказал.
- Э! Вася и не то проповедовал. Как о войне рассуждал? С победой или нет - кончай. Разве солдат такими призывами годится смущать? А то вот еще пишут, Ленин из-за границы явился. Главный у большевиков, а сам немецкий агент.
Да, о Ленине "Русское слово" писало почти в каждом номере. Что главный у большевиков и немецкий агент.
Вася не называл Ленина. Вася ни слова о нем не сказал. Но если Ленин большевик...
- Баба-Кока, вы верите Васе? Он говорил о большевиках - хорошие люди, большевики за народ.
- Поживем - увидим, - вздохнула Ксения Васильевна.
14
Хотя они и жили, как сказала баба-Кока, "на острове", вести о бурных событиях в мире проникали через монастырские стены. Все та же излюбленная бабой-Кокой газета "Русское слово" ежедневно сообщала наводящее страх. Нагнетала тревогу, пугала.
- Послушай, Катя, что твои большевики вытворяют! - негодовала Ксения Васильевна. - Что пишет "Русское слово"! Военный бунт в Петрограде. Бунтуют заводы. Большевики призывают: вся власть Советам! Нынешнее правительство, выходит, долой?
- А правительство что?
- Как ты думаешь - что? Если до бунта дошло, что прикажете делать правительству? Ужас!
- Стреляли? Я думала, только на войне убивают.
- Не пойму я, Катерина, тебя. Защищать революцию надо? А у них, большевиков, видишь ли, лозунг: долой министров-капиталистов! Сами рвутся под пули. И народ под пули ведут. Положеньице! Иди разберись.
Ксения Васильевна откинулась на спинку кресла. В глазах стояла растерянность, так ей чуждая раньше. Раньше она точно знала, что хорошо, а что плохо. Теперь все смешалось, перепуталось, и революция, которой Ксения Васильевна поначалу обрадовалась, одобряя свержение плохонького царя Николая Второго со всеми его продажными министрами и развращенным двором, теперь вроде вовсе перестала быть революцией. Ничего не менялось. Все оставалось по-старому - что при царе, что без царя. Вместо царских министров - другие, такие же.
Бунта дождались. Как при царе.
...Знойные июльские дни. В поле, должно быть, жнут рожь. В березовой роще за городом лиловые колокольчики нежно высятся среди тонкой травы. Уйти бы в березовую рощу, упасть на траву и дышать, и пусть ветер веет в лицо и лазурное небо льет свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84