Может быть поэтому все постараются как можно скорее забыть о ней.
Даже те, для которых время года -- не только календарь и другое платье, а нечто ощутимое, осязаемое, входящее в жизнь и управляющее ею, движущее ее по ходу извечного цикла. Может быть, для этого необходима связь человека с природой. Ее не обязательно терять и при городской жизни, если только не дать отравить себя опустошенностью цивилизации, лишающей способности иначе мыслить, чувствовать и поступать в зависимости от того -- наливаются ли почки на деревьях или падают последние ржавые листья в мокрую грязь. О да, осень -- самое красивое время года вначале, даже тогда, когда среди серого камня не видно ни одного позолоченного дерева. Небо то все таки есть, поющее осеннее небо сияет над любыми домами. Но есть и глухая, поздняя осень, последняя уборка, отметание угасшего великолепия, последняя болезнь перехода к мудрой, старой зиме. И всякая осень опасна, если человек не успел, не сумел завершить полагающегося ему цикла, застигнут врасплох, не собрал плодов, и у него пустые руки, если у него нет ни силы, ни надежды, и он не смог защитить себя от надвигающегося холода. Холод может быть очень чистым, очень ясным, но он безжалостно требует ответа на поставленные вопросы. Они становятся слишком важными даже для тех, кому свойственно отмахиваться от них -- нет, не удастся, их тоже позовут к ответу: с чем ты пришел? Босиком, когда завтра пойдет -- или сегодня уже идет снег? С голыми руками, которыми надо хвататься за холодное мокрое железо -- ручку двери или ключ в дом? Или у тебя нет ни дома, ни крыши над головой, и тебя сечет ветром, снегом, дождем? Все гордые птицы улетели на юг, и звали с собой -- где же твой полет, твоя мечта, твоя тоска -- та тоска, которая одна только и дает крылья?
Осень так же хороша, как и весна, как и все, вечное для нас -- хороша и золотая, и серая тоже, но осень опаснее других времен года, она проникает вглубь, раздирает душу, и если у души нет крыльев, чтобы подняться навстречу ветру -- если нет ответа на вопросы -- осень губит сдавшихся, поникших -опавшие листья...
Но нет, не только опавшие листья -- вот эта горсточка людей в унылой столовой с закапанными окнами над выщербленным двором со вздыбленными плитами, где даже от рухнувшего сбоку дома не стало светлее -- настолько он безнадежен. Да, они одеты во что-то с чужого плеча, сборное, перешитое из одеял и шинелей, или в облезлые старые шубки и пальто, проделавшие всю войну на городских фронтах -- под налетами. Да, у них выпирают кости на лице и плечах, западают глаза. Да, они врут и изворачиваются с подложными -- и никто не считает подложными фальшивых документов! -- и такими же продовольственными карточками, они покупают или меняют на сотни марок шоколад и лук, топят железные печурки всем, что придется -- и не знают, что им делать дальше, мечутся ошеломленно, стремглав или исподтишка -- да, все это так, но: это не только то, что стало в двадцатом веке уже привычной, обыденной трагедией нищеты: беженство. Трагедией, потому что для многих бегство значило: рисковать головой, -- и многие сбрасывались под откос. Обывательщиной -- потому что горизонт у многих уходит в спасенные, протащенные чемоданы -- и остается в них, в каких то вещичках, вытаскиваемых из потрепанных чемоданов и через двадцать лет, когда эти чемоданы в который уже раз засовываются под те же железные кровати погнувшихся меблирашек, с примусами, крошками хлеба на столе, замазанными кастрюльками (дырявая подметка, подштопанные перчатки, бантик на закрученных локонах) -- во всей той нищенской, хлопотливой, пустозвонной, болтливой и болтающейся, непосильной и неудавшейся эмигрантской жизни, где нибудь в трущобах больших столиц мира, приютивших и такую рвань, наряду с прочей.
Или у многих тоже -- потрепанные чемоданы выбрасываются на чердак или в мусор, ноги на толстых подметках ступают тяжело, но твердо, карманы начинают оттопыриваться -- на боках, щеки отвисают и появляется уверенный басок или гудящая шарманка: да, иногда даже основательно устроились --, упорядочили жизнь, сыты, обуты одеты -- чего же еще? "Чего же еще" не было и в выкинутом чемодане коренного, неизменного, твердолобого обывателя -- с головой профессионального боксера.
О нет, эти -- и не те тоже. Эти странные, сидящие в столовой случайного Дома Номер Первый люди, непонятные тем, кто, так или иначе, крушит их судьбу -- могли бы гордиться своей настоящей трагедией -- если бы трагедией можно было гордиться. Потому что они поверили -- так или иначе, потому что они пошли на смерть -- так или иначе -- потому что их обманули -- так или иначе, и не раз, и не два, а снова и снова, и сломленные крылья это значит -разбитые груди, а это уже не просто отмершие листья, сдутые ветром -- хотя они падают тоже.
Конечно, очень трудно разобраться в истории, когда рушится мир! Конечно, может быть в ней и не стоит разбираться, если надо спешно решать важные, насущные вопросы! Конечно, что значит чья то большая или просто очередная ошибка, параграф договора, недомыслие какого нибудь премьер-министра, приказ генерала (и в результате еще сколько то там погибших, или еще раз отчаявшихся людей) -- если зато достигнуты желаемые результаты в другом. Конечно, почему же вдруг политика должна быть без ошибок, когда они есть повсюду и везде? Примеров много...
Ну вот хотя бы этих двух, за столиком у окна, выхватить наудачу -- они замечательны только тем, что таких -- десятки, а то и сотни тысяч. Они пьют сейчас самогон, подбавляя его в толстые стаканы с оранжевым, отвратительно-сладковатым "лимонадом" -- сплошная химия, и на много хуже простой воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92