Много раз она старалась прорваться через баррикады лжи, и всякий раз я отбивала ее нападение, едва удерживаясь, чтобы не крикнуть просто: Нет, нет, не спрашивайте меня!
Наконец однажды, когда я засиделась у нее до поздней ночи, она схватила меня за руку и сжала ее изо всех сил.
– Мэри! Мэри! Вы должны сказать мне правду!
– Дорогая девочка… – начала я.
– Послушайте! – воскликнула она. – Я знаю, что вы обманываете меня и знаю почему, – чтобы я не захворала от огорчения. Но я не могу больше выдержать. Что-то ужасное повисло надо мной, я рисую себе самые страшные вещи. Вы должны сказать мне правду.
Я сидела совсем убитая, стараясь избегать ее взгляда.
– Что это, Мэри! Мой ребенок умирает?
– Нет, нет, дорогая, не то! – крикнула я.
– Так что же?
– Сильвия, – начала я, стараясь говорить как можно спокойнее, – правда не так ужасна, как вы воображаете…
– Скажите мне ее!
– Но она тяжела, Сильвия, и вы должны набраться мужества, должны ради своего ребенка.
– Скорее! – крикнула она.
– Ребенок, – сказала я, – может ослепнуть.
– Ослепнуть!
Мы сидели неподвижно, глядя друг другу в глаза, точно два изваяния. Но пожатие ее руки усилилось до такой степени, что даже моим грубым пальцам стало больно.
– Ослепнуть! – снова прошептала она.
– Сильвия, ведь это еще не так ужасно, подумайте, если бы вы совсем потеряли ее.
– Слепая!
– Она будет всегда с вами, и вы сможете так много сделать для нее… заботиться о ней. Теперь со слепыми делают чудеса, а в вашем распоряжении неограниченные средства. Право, слепые дети совсем не так несчастны, а некоторые из них даже счастливее других детей. Их ожидает меньше разочарований. Подумайте…
– Подождите, подождите, – прошептала она.
Снова наступило молчание. Теперь я, в свою очередь, сжала ее ослабевшие холодные пальцы.
– Сильвия, – сказала я наконец, – вспомните, что вы должны кормить новорожденную. Ее жизнь зависит теперь от вашего здоровья. Вы не имеете права предаваться отчаянию.
– Нет, – ответила она, – нет, Мэри, почему это случилось?
И тут должен был наступить конец моей правдивости.
– Не знаю, дорогая. Никто не может знать этого. Тут возможны тысячи причин…
– Она родилась слепая?
– Нет.
– Так, значит, вина врача?
– Здесь нет виноватых. Вспомните, сколько тысяч, десятков тысяч детей слепнет. Это ужасная случайность…
И я продолжала говорить, терзаясь одной страшной мыслью, которая не покидала меня ни днем, ни ночью: не упоминала ли я как-нибудь, разговаривая с Сильвией о венерических болезнях, что последствием одной из них является слепота новорожденных. Мне не удавалось вспомнить этого до сих пор, но теперь настало время убедиться.
Она лежала неподвижно, точно все в ней умерло от горя. Наконец, не выдержав этой муки, я обхватила ее руками и прошептала:
– Сильвия, Сильвия! Заплачьте, прошу вас!
– Я не могу плакать! – глухо прошептала она.
– Тогда, дорогая, я думаю, что заставлю вас смеяться, – сказала я после паузы.
– Смеяться, Мэри?
– Да, я расскажу вам о моей стычке с тетей Вариной. Ведь вы знаете, что произошло между нами и как я шокировала бедную леди?
Она смотрела на меня невидящими глазами.
– Да, Мэри, – произнесла она тем же мертвым голосом.
– Так вот, это была комедия, которую мы разыграли для вас. Это было очень забавно!
– Забавно?
– Ну, да! Потому что я, действительно, до смерти шокировала ее, хотя затеяли мы все это для того, чтобы отвлечь ваше внимание!
И тут я увидела вдруг на ее глазах спасительные слезы. Она не могла плакать о своем горе, – но заплакала при мысли о том, как много мы обе должны были выстрадать за нее.
Выйдя из комнаты Сильвии, я рассказала остальным о том, что сделала. Миссис Тьюис бросилась к племяннице; они рыдали в объятиях друг друга, и тетя Варина выразила все тайны жизни своей неизменной формулой: Божья воля.
Немного погодя пришел доктор Перрин, и трогательно было наблюдать, как отнеслась к нему Сильвия. У нее, по-видимому, создалось представление, что несчастье произошло по его вине, но при этом она рассудила, что он еще молод и что судьба возложила на него ответственность, которой он не искал. Он, наверно, горько упрекает себя теперь, и поэтому она должна постараться убедить его, что все это далеко не так ужасно, как кажется нам, что слепое дитя все-таки великая радость для материнского сердца, пожалуй, даже в некоторых отношениях еще большая радость, чем дитя здоровое, так как оно сильнее взывает к ее материнскому инстинкту. Я назвала Сильвию бессовестной притворщицей, а потом убежала к себе и выплакалась вволю.
Однако это было до известной степени верно. Надо было видеть, с какой нежностью она прижимала к себе ребенка, когда его принесли к ней для кормления. В этот момент Сильвия являлась настоящим воплощением Материнства. Теперь она знала самое худшее, и ее душа, освободившись от тяготевшего над ней ужаса, жадно впитывала ту долю счастья, которая была доступна ей. Ребенок принадлежал ей, она могла любить его, заботиться о нем и стараться смягчить для него жестокость судьбы.
Так мало-помалу наше существование снова вошло в колею. Мы зажили рутинной жизнью под музыку кокосовых пальм, которыми играли теплые ветры, беспрерывно дувшие с Мексиканского залива.
Тетя Варина заняла на время свое никем не оспариваемое положение хранительницы семейных традиций. Ее племянница лежала на веранде, как подобает настоящей южноамериканской аристократке, а миссис Тьюис читала ей вслух книги безупречно благопристойного содержания. Я помню, что она выбрала «Королевские идиллии», и обе они проливали слезы над этими печальными вымыслами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76