Он странно набычился, прижав подбородок к груди, вытаращил глаза и хрипел, шевеля огромным, как коровьим, черным высунутым языком.
- А-а-а! - дико закричали ребята и шарахнулись от сарая к мосту.
Они бежали, оглядывались и пуще прибавляли ходу и крику. Мужики на луговине встревоженно повернули к ним бороды.
- Какой там вас домовой напугал?
Шурка с разбегу ткнулся в колени дяди Роди.
- Косоуров... в сарае... на веревке висит!
Горев чуть слышно свистнул, вскакивая.
- Вот тебе и праздничек!
Мужики бросились на гумно.
Ребята не посмели вернуться к сараю, остались на лужайке, дрожа и перешептываясь.
- Неужто вправду удавился? - спрашивал Яшка. - Я ничего не видел... "куру" потерял. Что же вы не позвали меня к сараю, как смотрели?
- Да-а... он язык высунул... точно дразнится.
- А глазами так и ворочает, пра-а!
- Удавленник-то?
- Эге. И ногами дрыгался.
- Значит, живой? - допытывался Яшка.
- Не знаю, - сказал Шурка, поеживаясь. - Хрипел шибко.
- Стой! Несут!
От сарая медленно шли прямиком по гумну, приминая траву, мужики. Дядя Родя, Никита Аладьин, Устин Павлыч и еще кто-то несли на руках Косоурова, ногами вперед, как покойника. Остальные, теснясь, помогали.
Ребята побежали навстречу. Теперь им не страшно было, а только жалко Косоурова и любопытно. Седая взлохмаченная голова кабатчика свисала вниз и качалась, словно он сожалел о случившемся, раскаивался. На темном бородатом лице был приметен один разинутый рот, как яма.
А в казенке весело, не зная ничего, гремела кадриль, и даже здесь, на гумне, слышно было, как топали, ухали и свистели парни. На шоссейке смеялись и кричали бабы, должно быть идя на беседу. Кто-то пел на завалинке во все пьяное непослушное горло:
Э-эх, да ты не сто-ой...
На го... го-ре кру...то-ой!
Мужики несли Косоурова осторожно, тихо переговариваясь:
- Ровнее голову-то держите.
- Счастье его, по подбородку веревка захлестнулась.
- Водки ему дать - пройдет.
- В больницу надо, верней.
- Дурачок, на какое решился... Ах ты дурачок! - приговаривал Устин Павлыч, высоко, обеими руками держа ногу удавленника и будто рассматривая заплаты на голенище сапога.
- В палисад... Лошадь! Живо! - негромко, властно командовал Афанасий Горев.
Сбегался народ от казенки, заглядывал на ходу на удавленника, притихал, шептался. Многие почему-то крестились.
Когда переходили шоссейку, появилась Косоуриха. Она как была в праздничном платье, так и грохнулась на камни, забилась, заголосила, подметая подолом пыль на дороге. Бабы подняли Косоуриху, уговаривая и плача вместе с ней, повели к дому, в палисад, куда мужики внесли и положили под черемуху Косоурова. Он не открывал глаз, не шевелился, только хрипел, слабо ворочая высунутым языком. Мужики выкатили из-под навеса дроги, на ощупь мазали дегтем колеса. Все суетились в сумерках, толкались, мешая друг другу. Ребята лезли везде смотреть, попадали взрослым под ноги, их сердито гнали прочь. Но разве можно было уйти?
- Родимый мой, незадашливый, да почто же ты? А я лясы точу, знать не знаю... Ой, смертушка моя! - причитала Косоуриха, бегом вынося из сеней хомут, сбрую, таща волоком зачем-то стеганое одеяло, подушки. Свалила все в кучу посреди палисада, подскочила к мужу и взвизгнула, затрясла кулаками: - Харя пьяная, бесстыжая, что наделал!.. Ой, бить тебя некому, беспутный, нечистый дух!
Устин Павлыч, сбегав домой, принес графин с брагой. Он присел на корточки около Косоурова и ласково, настойчиво уговаривал отведать.
- Один глоточек... У-ух, крепкая, голубок, бражка, с изюмом! Как рукой снимет... Мы с тобой еще ка-ак заживем... Выкушай - и здоровехонек.
- Сожрал человека, а теперь брагой отпаиваешь, - злобно сказал Никита Аладьин и оттолкнул Быкова. - Катись ты... подальше!
- Господь с тобой, Никитушка! Что ты говоришь такое несуразное? обиделся Быков, поднимаясь и оберегая графин локтем.
- А правду говорит! - сказал, точно отрубил, Матвей Сибиряк.
Устин Павлыч завертелся с графином среди мужиков, жалуясь и всех угощая. Мужики отворачивались от него, ворчали что-то себе в бороды, закуривая цигарки. Когда вспыхивали огоньки, Шурка видел оскаленные зубы. Все кругом были злые, сердитые, хотя Косоуров еще живой лежал под черемухой. Шурке невольно вспомнилось: когда помер дяденька Игнат, мужики немного печалились, больше про свое говорили, даже смеялись как ни в чем не бывало. А тут, сегодня, они словно с цепи сорвались.
- Уйди, лиса, от греха! - орал дядя Ося, отталкивая от себя графин.
- Какой грех? Чей грех? - залаял Устин Павлыч и набросился на Горева, который молча, торопливо запрягал лошадь. - Это все ты, краснотряпичник, науськиваешь! Я вижу... Ой, смотри-и, худа не было б! Тут тебе не Обуховский завод. Мутить честной народ не позволим!
- В Сибирь отправишь, что ли? - насмешливо спросил Афанасий Сергеевич.
- Найду управу!
- Ты еще рубаху до подола разорви, а то не страшно, - посоветовал Горев, быстро и ловко стягивая хомут.
Устин Павлыч отскочил, ударил графином об угол избы - только осколки зазвенели.
- Вота... На-а! - рванул он себя за ворот и с треском разорвал чесучовую дорогую рубаху. - О-ох, тошнехонько-о! - заплакал он.
Народ кругом недовольно зашумел:
- Да будет вам!.. Человек-от помирает.
- Клади на дроги. Вот так! - распоряжались в палисаде. - Гони в больницу! Понятого ей дать, хозяйке, а то не примут... Кто понятым поедет?
Вызвался ехать понятым родственник Косоурова, гостивший у него на празднике. Он ударил вожжами. Задребезжали, заскрипели дроги, завыла Косоуриха, сидя в передке и подсовывая подушку под голову мужа.
Только что проводили ребята подводу за мост, как поднялся крик у казенки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99