- А вы - нет?.. То-то же, травка-муравка! Пожелать надо - расцветет душа. Всем только пожелать.
Все шло замечательно. Ребята носились от одной избы питерщика к другой, возвещая хозяевам о приближении мужиков.
Обогнав ребят, подлетел Шурка к своему дому. Отец, босой, в старой, неподпоясанной рубахе, отбивал под навесом косу.
- Тятя, мужики идут... качать! - запыхавшись, радостно сообщил Шурка.
Отец швырнул косу, молоток и плюнул, поднимаясь с бревна.
- Чтоб им сдохнуть, пьяницам проклятым!
Он поспешно ушел в избу.
Шурка не знал, куда ему деваться от стыда. Отец прятался от мужиков, чтобы не давать им денежек. Вот сию минуточку прибегут ребята, закричат под окнами, привалят веселой толпой мужики, а Шуркина мать, бессовестная, высунется из окна и скажет, что отца дома нет. А все видели и слышали, как он отбивал косу, догадаются, что он спрятался, потому что бедный и жадный, станут его просмеивать.
Ох, срам какой! Задразнят Шурку ребята!
Свист, хохот, крики приближались. Шурка кинулся под навес, забился в самый дальний угол, за гнилые доски.
Ему было слышно, как топали на крыльце и стучались в дверь ребята, как, разговаривая и посмеиваясь, подходили мужики.
- Миколай Лександрыч... питерское солнышко, выглянь! - закричал Саша Пупа.
- Где он там? - спрашивал, смеясь, Горев. - Подавайте его сюда, мошенника!
Шурка зажмурился, хотя ему и так ничего не было видно, зажал ладошками уши. Но крики и хохот лезли в уши. Шурка заплакал...
Перстенек, родненький, ненаглядный, спаси и помилуй Шурку. Золотенький, с драгоценным камешком, сделай так, чтобы не было стыдно, чтобы батька раскошелился хоть на двугривенный, вышел к мужикам. Ты волшебный, ты все можешь сделать. Ну что тебе стоит?.. А Шурка, вот те крест, отплатит тебе: будет чистить каждый день толченым кирпичом и протирать тряпочкой, никому тебя не отдаст, в спичечный коробок положит и ваткой прикроет - живи, как в домушке... Перстенек, перстенек, сотвори чудо!
Шурка плакал и гладил под рубашкой колечко.
И чудо совершилось.
У крыльца заревели, завозились мужики:
- О-оп-ля! Ух, ты!
- С приездом... здоров будь... чтоб счастье тебе привалило!
Высунулся Шурка из-за досок и увидел лакированные, черно сиявшие голенища сапог. Голенища летали над головами мужиков, словно большие галки.
Шурка вылез из-под навеса, подбежал к крыльцу, растолкал ребят, чтобы поближе быть к отцу. Тот, оправляя наспех надетый, измятый праздничный пиджак, кланялся мужикам.
- Спасибо за честь, соседи, много благодарен. Вот извольте... от всей души.
Отец, хмурясь и улыбаясь, сунул что-то в руку Саше Пупе.
- Маловато, Лександрыч, - сказал Саша, похлопывая ладонью об ладонь. - Боже мой, прибавить надо!
- Не при деньгах... потратился по хозяйству... Извинить прошу, оправдывался отец и опять кланялся.
- Хватит тебе, Саша! Насобирал, чай, больше попа в церкви, загалдели нетерпеливо мужики. - Гони на станцию за вином! Бабы, жарь яишню на все село! Милости просим, Николай Александрыч, повеселиться с нами за компанию.
- Ваши гости, ваши гости! - отвечал отец, переставая хмуриться.
Спустя часа два на лужайке, у моста, где вчера Шурка кудесничал с "курой", гуляли мужики. Поодаль от лужайки, у лип, сгрудились бабы и ребята, наблюдая, как веселятся их мужья и отцы, заговляясь* перед сенокосом.
Верховодил на лужайке Саша Пупа.
- Жи-ве-ом! - голосил он, приплясывая босыми ногами. - И жить будем. А смерть придет - помирать будем!
Афанасий Горев подсел к Матвею Сибиряку, и под липами очень скоро стало известно, что Горев уступил переселенцу свою избу.
- Куда торопишься, Афанасий Сергеич? - спрашивали мужики. - Продать не купить, успеется. Аль надумал спокинуть деревню навсегда?
- Жениться хочу, - отшучивался Горев. - Может, какая рябая в дом примет.
- От такого сокола которая откажется? Ни в жизнь!
- Э-эх, разбередил ты нам опять ретивое - и укатишь! Бессовестно, брат.
Шутки, смех, выкрики не умолкали на лужайке. Один Никита Аладьин, по обыкновению, не пил вина, не курил, почти не разговаривал. Уронив тяжелую голову на плечо, улыбаясь в нитяную бороду, он глядел на мужиков. Вдруг он поднял голову, откинулся на траву - и песня полилась свободно, как вода сама собой льется через край переполненной бадейки.
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку...
Афанасий Горев, крякнув, трезво вскочил на ноги, тонко поддержал:
И кре-епко же, братцы, в селенье одно-ом
Лю-би-ил я в ту пору девчо-онку-у...
И все мужики, бросая разговоры, выпивку, закуску, повели-затянули ладно и грустно песню.
Сзади Шурки тихо вздыхали бабы. Катька, сунув, палец в рот, пожималась, словно от холода.
Закрыли-ися... ка-а-арие... о-очи...
Налейте, нале-ейте ско-ре-е вина,
Расска-азывать больше нет мо-о-чи...
плакал-заливался Афанасий Горев, обняв колени и уронив голову на плечо, как Никита Аладьин.
Шурку передернуло, точно от мороза. Он схватил Катьку за горячую руку и долго не выпускал. Катька щурила зеленые глаза, доверчиво прижималась плечиком.
А на лужайке уже плясал вприсядку Саша Пупа.
Э-эх, лапти, лапти мои,
Лапото... лапоточки мои!
Ни гугу! Замолчи!
Ничего не говори!
Иэ-эх, ну-у... тпру-у!
Хороша, смешна была песня, но еще лучше - пляска. Живот не мешал Саше выделывать уморительные коленца. Выгнув руки кренделями, уперев их в бока, он катался и подскакивал на лужайке мячиком, выбрасывая ноги в стороны, так что сверкали голые пятки.
- Ух! Ух! Бо-же мой... У-у-ух!
Матвей Сибиряк на радостях ударил себя звонко по коленям ладонями, как досками.
- Н-ну, берегись!
И пошел мелко строчить, переплетая ногами. Саша, запыхавшись, отполз на карачках в сторону, чтобы не мешать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99