Птичий гомон разрывал долгое безмолвие тундры. Кругом свистело, крякало, шипело и хлопало крыльями так, что стонала земля.
Виктор ошарашенно глазел на этот праздничный весенний базар и не мог надивиться. Вот это да! Голоса человеческого не слышно!
Море тоже изменилось. Всплыл береговой припай и, освобожденный от снега, сверкал зеленоватым стеклом на изломе. Льды дрейфовали в открытое море, белыми полянами тянулись до самого горизонта. У берега колыхалась широкая полоса зеленой воды. И даже на глаз было видно, как она холодна.
В такие дни Виктор любил ходить в тундру и всегда с удовольствием выполнял приказание Чупахина осмотреть берег в секторе поста. Обычно он ходил с Генкой.
...Когда они попали на пост, дождливой и холодной осенью прошлого года, Генка тоскливо сказал: "Ну занесло нас! До дому не докричишься". А теперь, в эти весенние дни, будто и не было мучительно длинных месяцев, когда вокруг завывала метель и на тысячи верст был только снег да нервно переливающиеся сполохи северного сияния. К посту подходили белые медведи, и ребята отпугивали их выстрелами. В такой обстановке можно было и одичать, если бы не железная воля Чупахина.
Теперь все это позади, и тундра уже не кажется гибельным местом, сейчас она даже напоминает родную сторонку: тот же простор, куда ни кинь глаз, тот же цветистый убор, тот же вольный ветер с юга.
Детство Виктора прошло в степном Алтае. Там теплые озера и быстрые реки, хранящие холодок поднебесных снегов. На горизонте синие горы подпирают безоблачное небо. Короткое детство, налитое до краев солнцем, счастьем и радостью, кончилось в тот ноябрьский вечер, когда накануне праздника принесли отца домой. Истекая кровью, отец хрипел на лавке: "Врешь, наша перетянет! Советскую власть на вилы не подымешь!" Неулыбчивый и добрый отец прошел с боями всю землю: и в первую мировую воевал, и в революции участвовал, и в гражданскую был партизаном на Алтае. Первый большевик в своей деревне. В тридцать втором раскулачил он своих старших братьев. Они и запороли его вилами. После похорон видел Виктор своих дядьев. Вели их под конвоем. Страшны были они, страшны своей непримиримостью, злобой лютой. А когда-то угощали они Виктора сотовым медом, по голове гладили. Виктор помнил, как один из них вытащил пчелу из меда, обтер ее осторожно, отпустил лететь, сказав: "Божья тварь, тоже жить хочет". А родного брата на вилы поднял...
Вскоре после убийства отца переехали они с матерью в небольшой городок. Там, в школе, он оказался на одной парте с Генкой Лыткиным. С той поры неразлучны они, даже служить попали вместе. Не каждому так повезет - служить вместе с другом...
Идет Виктор берегом моря, листает мысленно страницы своей короткой восемнадцатилетней жизни и все чаще вспоминает дни - год назад, - когда уходили они с Генкой на службу. Тогда, рано утром в день отправки, пришли они с Генкой к Вере - чернокосой и черноглазой однокласснице попрощаться. Генку Виктор для храбрости взял. На стук вышла Верина мать. Виктор оробел. Генка за спину спрятался. Верина мать недовольно оглядела смущенных парней: "Спит Вера, еще бы среди ночи пришли". - "Мы на фронт уходим", - сказал Виктор. Во взгляде женщины что-то дрогнуло. Молча вошла она в дом. Вера выскочила заспанная, испуганная. Смотрела во все глаза на Виктора. Генка тактично смылся, мать тоже не показывалась, только младшая сестренка Веры, этакий чертенок с косичками, вертелась под ногами и таращила любопытные и хитрющие глазенки. Вера прогнала ее. Тогда-то Виктор расхрабрился и чмокнул Веру куда-то в нос, а она замерла и невпопад спросила: "Учиться не будешь?" Чудачка! Он на фронт уходил, а она о школе. "Ты меня жди", - сказал Виктор наставительно, он знал, что все так говорят, когда уходят. Даже в песне поется: "Жди меня, и я вернусь..." "Буду, - прошептала она. - Я дождусь..."
* * *
Вот-вот должно было прийти на пост судно из Архангельска. Матросы с томительным нетерпением ели глазами край моря, уже чистого ото льда, спрашивали Пенова: "Ну скоро, что ли?" Радист пожимал плечами. "Чего ты тогда сидишь у рации без толку! Намекнул бы в штаб, что, мол, пора".
В один из таких дней Чупахин и Виктор Курбатов смолили шлюпку, которая понадобится при подходе судна. На смотровой площадке изнывал на вахте Костыря, а внизу, в кубрике, у рации сидел Пенов - наступил установленный час связи со штабом.
Костыря, насвистывая "Чижика-пыжика", скучающе глядел на море.
Серая туманная дымка начинала затягивать воду. Горизонт уже был не виден. Костыря поднял люк в кубрик и спросил Пенова:
- Ну что там штаб?
- Молчит пока.
- Плохой ты радист. У хорошего, как только сядет за рацию, сразу же "пи-пи-пи".
- Ты своим делом занимайся, - недовольно сказал Пенов. - В мое не лезь.
- "Своим", - передразнил Костыря. - А у меня как раз никакого дела нет. Вот давай поговорим за жизнь. Знаешь, почему вас, вологодских, телятами зовут?
Не успел Пенов обидеться, как Мишка обрушил на его голову историческую небылицу.
- Дело было при Петре, при твоем тезке. Приказал он набрать для армии провиант: с Украины там хлеб, с Астрахани рыбу, а с Вологды телят на мясо. Дает вологодскому губернатору телеграмму: срочно выслать эшелон телят. А у вас там, в Вологде, телеграфист пьяный сидел, с девкой обнимался. Перепутал слово, вместо "телят" поставил "ребят". Губернатор собрал парней, в эшелон их - и к Петру, в Питер. Комендант Меншиков приходит разгружать вагоны, глядь - вместо телят вологодские ребята! С тех пор и зовут вас телятами.
- Не было при Петре ни телеграфа, ни железной дороги, - буркнул Пенов.
- Ну и что! - не растерялся Костыря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35