Наконец, измученный, проваливаюсь в тяжелый сон. Под грохот чего-то на палубе мне снится гроза. Я бегу босыми ногами по горячим лужам, и нечем дышать. И вдруг слышу, как чудесный женский голос поет что-то прекрасное. И неясная, неосознанная тоска болью схватывает сердце, прежде чем я просыпаюсь на мокрых горячих простынях.
Там вдали, в тумане синем...—
слышу я все тот же дивный голос и наконец понимаю, что это по радио поет певица.
Идут дожди, дожди косые, Идут дожди на склоне дня...
Прекрасны дожди на земле в июльскую пору, когда лето достигнет уже макушки и все в природе наберет силу и красоту! И когда над степью разразится нестрашная гроза, прекрасно бежать босиком, подставляя голову под теплые тугие струи, чтобы волос рос густой и кудрявый.
А там вдали, в тумане синем, Моя Россия ждет меня...
Где-то далеко-далеко моя Россия, и там идут дожди. Я слушаю песню, и у меня сладко и горько щемит сердце. А может, приступ начинается? Или это — вечный зов родной земли? А как жаждал этих дождей мой отец в песках Сахары! Какая сила двигала им, когда он шел по жгучим пескам, задыхался от палящего солнца! Вечный зов родной земли.
И вдруг вспоминаю одну странную и счастливую для меня встречу, что произошла несколько лет назад в поезде Москва — Берлин. Я ехал тогда в Варшаву. Мимо окон плыли скудные земли под низким дождливым небом. По раскисшим проселкам изредка тянулись конные повозки.
Напротив меня в купе сидел красивый старик, еще крепкий, жилистый, с негнущейся спиной. Сибиряк с Алтая. Но было в нем что-то неуловимо чужое, иностранное, и от этого я испытывал странное чувство, вроде что-то мешало мне, было не на своем месте.
— И вы остались? — переспросил я.
Он кивнул на старушку, маленькую, беленькую, пухленькую, мило улыбающуюся, сидевшую рядом с ним и, как я уже знал, ни слова не понимающую по-русски.
— Вот ее встренул.
Передо мною сидел земляк с Алтая, всю свою жизнь проживший во Франции. Алтайский француз, сибирский парижанин или, наоборот, парижский сибиряк, французский алтаец. Пятьдесят лет он не бывал на родине.
— Ничо не узнал, никого не повстречал,— раздумчиво произнес он, тщательно выговаривая слова, как это делают иностранцы.— Все переменилось, все поумирали. Бию и ту не признал. Обмелела, грязная стала, а река была державная. Как разольется, бывало, да с Катунью встренутся—цельное море!
Да, это я помню. Бия и в моем детстве была рекой большой. Вытекая из Телецкого озера, она была еще и кристально чистой.
— Когда меня в рекруты забрили, в ей стерлядь водилась, са.м лавливал, Теперя спросил— засмеялись, говорят: чего захотел!
Он говорил о реке моего детства, где еще и при мне водилась т,а самая стерлядь, которой теперь и в помине нет, а ;я все никак не мог понять, что же мне мешает его слушать. И все мучился, пока не прозрел: по-русски он говорил с французским прононсом. Он, родившийся на Алтае, на той самой земле, что и я, и прожив на ней свое детство и юность, говорил с иностранным акцентом! Это было так странно слышать.
Деревенский парень из глухого угла, читать-писать не то что по-иностранному, а и по-русски не умевший, когда его забрили в солдаты,— сидел в купе международного вагона и разговаривал с французским акцентом, часто подыскивая русское слово, чтобы выразить свою мысль. Забыл родной язык! Это меня поразило.
Он ехал в Париж, к себе домой, я — в Варшаву, в гости. Мы с ним земляки. Но какая пропасть времени и расстояния разделяла нас!
Когда мой товарищ, писатель, с которым мы ехали в Польшу, позвал меня, сказав: «Там твой земляк. Старый русский солдат. Воевал еще в первую мировую», у меня в предчувствии дрогнуло сердце и я поспешил в соседнее купе.
Да, он был вместе с моим отцом, как я и надеялся втайне. И когда я назвал фамилию отца, бомбардира-наводчика Томской батареи, и спросил, не помнит ли он такого, старик сразу же ответил: «Помню, как же!» Я не поверил своим ушам — уж слишком было неправдоподобно: вот так вот в поезде, идущем по другой стране, встретить человека, который помнит моего отца, воевавшего во Франции еще в первую мировую! И я задал старику вопрос: какой он из себя, мой отец?
— Гордей-то? — переспросил старик.— Да корявый он. И здоров был. Ростом с каланчу. За колесо возьмется — орудие подымал.
Да, это мой отец. Корявый, высокий, сильный. И имя его старик вспомнил сразу же, как только я назвал фамилию.
— Он на каторгу попал опосля бунта,— пояснил мне старик.— Мы бунт подняли, когда прослышали про революцию в Расее. Зачинщиков-то полевой суд судил, в Африку сослали, а я так и воевал до замирения с немцами. А потом остался. Вот ее встренул.
Он говорил давним языком, уже ушедшим из нашего обихода. Он не знал, какие изменения претерпел язык за эти полвека. И я слушал чалдонскую сибирскую речь, с полузабытыми много словами и оборотами. (Я ведь этот язык слышал в детстве!) Да если еще к этому прибавить французский акцент!
Из разговора я узнал, что он был денщиком у офицера и тот запугал его, рисуя мрачную картину возвращения на родину, где все разрушено, где большевики перекраивают жизнь черт знает на какой лад. Господин обещал держать при себе до смерти. И солдат поверил, остался. Женился на молоденькой француженке, что приходила стирать белье господину офицеру.
Я уже знал, что у них есть свой магазинчик по продаже овощей, что они вырастили двух сыновей и дочь. Дети обеспечены. У старшего сына, Гастона, даже ферма есть, приносящая неплохой доход. Жаловаться на судьбу грех.
Старый русский солдат гордился тем, что в жизни преуспел, и тем, что дети обеспечены, и что прожил годы не в нищете, а я смотрел на него и думал об отце, который бежал с алжирской каторги, прошел пол-Европы, лишь бы добраться до родины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130