) стороне, что стала ему родной. А Алтай — так, сон один. Был когда-то парень, жил в сибирской деревне, ушел на войну, ушел навсегда и теперь не разыскал могилок ни отца, ни матери, никого. Страшно! Мог бы я так? Нет, не мог бы! Я, как и отец, пришел бы на свою землю. Чего бы это ни стоило, а пришел бы...
И теперь на «Катуни», в душной каюте на горячих мокрых простынях вспоминаю рассказ отца о его скитаниях по Европе, когда он «со товарищи» шел по ней босиком.
«Сапоги мы разбили в пух и прах. Сначала подошву подвязывали веревками, а потом и подвязывать нечем стало. Шли, шли, пол-Европы прошли. Остановимся у какого-нибудь хозяина, поработаем у него на поле, отъедимся малость — и опять в дорогу. Один раз, уже в Македонии дело было, Грецию прошли, задержал нас патруль на дороге. Офицер и два солдата. Чего-то там этот офицерик говорит, приказывает нам, или как его там — урядник ли, капрал он? Унтер-офицер, одним словом. Во Франции-то капралы были. Ну а того как назвать — не знаю. Дак вот он приказывает нам чего-то, а мы никак не поймем. Ножкой аж притопывает, голосок подымает, сердится, значица. А сам какой-то жидкий, невелик росточком. А чего сердится — понять не можем. И давай он нас ружьем стращать. Тычет Ивану Благову в брюхо штыком. Ткнет его, а Иван ойкнет. Опять ткнет, Иван опять ойкнет. А потом Ивану надоело, отвел он штык в сторону да как саданет офицерика по башке кулаком — тот и обмяк. Кулак-то у Ивана с кувалду. Остальные двое увидали такое дело да бежать пустились. С винтовками были, а побежали. Перепугались, видать, шибко.
Ну, мы тоже в кусты — шасть! Бегим, а Тимоха Хрен-ков говорит: «Зашиб ты, Иван, его до смерти».— «Неужто! — Иван аж остановился.— Навроде не шибко ударил — постращал токо. Чо он в пузо-то штыком тыкает. Боров я ему, чо ли!» Бегим дальше, а Тимоха опять свое: «Загубил ты душу, Иван». Тут Иван опять остановился да в мать-перемать. «Не рви ты мне сердце, Тимоха! Мне и так тошно,— говорит.— Вертаемся, братцы, могет, ему помощь нужна. Вдруг и впрямь зашиб. Грех на душу не хочу брать. И чо он такой хлипкий какой-то!» Вернулись, чо поделаешь. Человек ведь — не скотина, а вдруг и вправду зашибли! Глядим, офицерик тот на карачки подымается и шатает его, ровно пьяного. Обрадовались мы, что жив он, да к нему — на ноги хочем поставить. А он как увидал нас, дак как вскочит — ровно козел! — и припустился бечь. Резво бежал. Поди подумал, что мы его дошибить пришли. Он бегит, а Иван кричит ему: «Да не беги ты, друг подсердечный. Ничо мы тебе не изделаем!» А тот пятки смазал, быстро удалился. «Слава богу,— говорит Иван,— не зашиб. А то грех-то какой!»
И пошли мы опять по Европе. В Сербию вышли. Где в кукурузе переночуем, где в винограднике. Там совсем не так, как у нас. Там винограду! Наелись мы его на всю жизнь. Хоть и сладкий он, а не еда это — вода одна. Нанимались работать за харчи. Поработаем, подкормимся — и опять в путь. Так все страны наскрозь и прошли, какие попадались. Всяко бывало. Но скажу тебе: трудовой народ всюду помогал. В любой державе. Интернационализм это прозывается. Вот тогда я его понял на собственной шкуре. Бедный народ, он везде бедный и завсегда поможет. И вот что любопытно! Воюем, сражаемся, друг дружку колотим на позициях, а так вот когда встренешь-ся — хороший народ. Сколь стран прошли, а плохого народу не повстречали. Все трудятся, у всех рубахи пропотелые— хлеб своим горбом добывают. А войну завсегда буржуи зачинают, кровопийцы проклятые. Им все мало. В три рта жрут, а все мало. Ну теперя —шабаш! Теперя русский народ решил: будя, поизмывались, попили кровушку, и баста! Сами себе власть! И во всех странах мировая революция произойдет — помяни мое слово. И войны пресекутся. Чего делить-то трудовому народу? Нечего. Всесвое: и земля, и страны, и... все, в общем. Чо делить-то! Верно?.. Да, прошагали мы по Европе, пятки стерли до крови. Хорошо еще — кожа хорошая досталась. Любая обувка не выдержала бы, поистерлась в прах, а ноги — вот они, целы, опять кожа наросла. Я тогда убедился: кожа у человека шибко хороший материал».
Много рассказывал мне отец, и за всеми его рассказами, и грустными, и смешными, и страшными, стояло одно — родная земля. Ради нее он вынес все, все вытерпел. Лишь бы под ногами была родимая земля! И тосковал по ней, и звала она его, и ничто не могло его удержать...
А там вдали, в тумане синем, Моя Россия ждет меня...
Поет певица, и щемит сердце от этих слов.
Домой хочу я. Хочу домой, как маленький мальчик.
«До-мо-ой! До-мо-ой!» А я всю жизнь из дому,—
скажет поэт Егор Исаев. Но эти строчки я узнаю потом, через несколько лет, когда выйдет его поэма «Даль памяти», и я опять вспомню свой рейс и эти дни.
A3 ЕСМЬ?
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Арсений Тарковский
В тропическую душную ночь стою на палубе один. Откуда-то с невидимых в ночной мгле Канарских островов наносит пряным воздухом, влажным., густым, насыщенным дурманящими голову неведомыми ароматами. Звезды над головой, звезды внизу —и я один посредине мира.
Когда ты один на один со Вселенной, то охватывает оторопь перед непостижимостью мироздания, чувствуешь себя микроскопической пылинкой, исчезающей малой величиной (если обозначить себя математическим термином) в этой умопомрачительной неохватности, перед Пространством, не имеющим ни начала ни конца, как утверждают ученые, перед Временем, которое движется только вперед и у которого, как говорят те же ученые, не было старта, не будет и финиша. Не знаю, кому как, а у меня это в голове не укладывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130