Самого его было слышно без трансляции.
Я пошел к себе в каюту. Только снял жилет, как дверь распахнулась и на пороге возникли две энергичные дамочки. Они смотрели на меня, я на них. Немая сцена из «Ревизора».
— Этот охвачен,— констатировала факт дама в парике и закрыла дверь. Как мне показалось — в сердцах.
Я пошел искать боцмана, чтобы отдать ему журнал и получить спецодежду. Получил телогрейку, ватные штаны, сапоги, шапку, свитер из толстой грубой шерсти, портянки, рукавицы. Свитер был такой же, какой получал я в молодости, в бытность военным водолазом. Даже растрогался слегка, памятно защемило сердце.
— Шорты, панаму и босоножки получите потом, когда в тропики пойдем,— сказал боцман.
— А сейчас куда?
— Сейчас на экватор,— усмехнулся.— Без ватника там какая работа!
Я прикусил язык. И чего задал глупый вопрос? Ясно же, что — на Север, раз теплое белье получил.
Боцман, молодой еще парень, курчавый — кольцо в кольцо, с насмешливым любопытством смотрел на меня.
— Говорят, вы — журналист? Писать для газеты будете?
— Буду. Напишу вот, как вы шлюпку не могли спустить,— отомстил я ему за «экватор».
— Это механики, черти,— смутился он.— У меня-то псе в порядке содержится.— Но, видимо, мысль, что я и впрямь могу написать о нем не очень лестное, беспокоила его, и он спросил:—А в какую газету писать-то будете?
— Ни в какую. Для себя просто.
— А-а, для себя,— обрадовался боцман.— Для себя что хотите, то и пишите.
Боцман совсем не похож на классического боцмана. Он интеллигентен, образован (позднее я узнаю, что кроме мореходки у него еще и высшее юридическое), и это меня удивляет, потому что я воспитан на литературных штампах, у меня в сознании отпечатался стандартный образ боцмана: бычья шея, хриплый рык, синяя татуировка на руках и груди, задубелое лицо со шрамом, сплошной мат, трубка в зубах... А тут ничего этого нет. Лицо, правда, обветренное, и глаза смелые, много повидавшие и все время таят усмешку. Мне кажется, они видят меня насквозь: мою неуверенность, мою бестолковость — и оттого вприщур следят за мной.
В каюте у меня теперь пахло сапогами. Новенькие, стояли они в углу. Вспомнил: от деда всегда так пахло — сыромятной кожей, дегтем, вожжами. И еще махоркой. Самосадом.
Опять сыграли тревогу, опять шлюпочную. Надевая на бегу спасательный жилет, выскочил к своей шлюпке. Увидел, что на борт «Катуни» поднимается группа капитанов в золотых шевронах, с «крабами» на фуражках, со значками капитанов дальнего плавания. Комиссия! Та самая, которую ждем с утра. Тревога игралась для них. Задержались на палубе, наблюдая, как действуют матросы. На этот раз шлюпка, будто понимая всю ответственность момента, легко и даже охотно соскочила со стопоров. Опустили ее наполовину за борт. Все четко, все быстро, все красиво. Капитаны довольны, мы тоже, боцман сиял. Я стоял у леера, меня до шлюпки не допустили, чтоб под ногами не путался.
Сыграли отбой тревоги. Я снова пошел в каюту. Интересно, сколько еще будет тревог? Видать по всему — мы уходим. Уж если не вечером, то ночью.
По трансляции объявили:
— Всем свободным от вахты собраться в салоне команды на отходное собрание!
В матросской столовой за столом президиума сидело высокое начальство, прибывшее на борт, а за обеденными столами на прикрепленных к палубе вертящихся стульях — команда траулера. Капитан Носач в парадном кителе с медалью Героя Соцтруда просматривал бумаги, надев очки. И эти очки начисто снимали с него все капитанское, он выглядел добродушным дедом, проверяющим тетрадки внука. И хотя был он хмур и молчалив, все равно было видно, что добр он. Это открытие меня удивило. Но вот капитан снял очки, и снова перед нами — матерый морской волк.
— Кто сегодня не работал на судовых работах? — прозвучал грозный вопрос.
В ответ молчание.
— Поднимите руку, кто не работал!— жестко повторил Носач.
Ни одной руки не поднялось. Команда затихла, втянула голову в плечи.
— Я хочу проверить вашу совесть.— Голос капитана твердел.
Теперь руки поднялись. Носач оглядел матросов.
— Ну что ж, вижу — совесть еще осталась. Предупреждаю— лодыри мне не нужны.
И начал рубить:
— На легкий рейс не надейтесь. Кто работы боится, пусть уходит. Трап еще не поднят. Держать насильно не буду. Поднимите руку, кто хочет уйти!
Никто не поднял.
— Тогда будем работать,—заключил Носач.— Мы уже находимся в рейсе, и суточный план идет. Ясно? Рейс сто семьдесят пять суток. Повторяю,— капитан обвел всех суровым взглядом,—работать будем в сложных промысловых условиях. План нам дали высокий, очень высокий, но мы должны его забыть.— Он помедлил, матросы внимательно слушали, я же не понял: почему это мы должны забыть про план? — Забыть, потому что сейчас примем соцобязательства, которые выше плана,— сказал Носач.—И эти соцобязательства будем считать своим планом. Так что если кто думает прохлаждаться и рейсе — не выйдет.— И вдруг добродушно усмехнул-- Будем морозить по семьдесят тонн в сутки. Видимо, капитан назвал необычную цифру. Матросы Сразу оживились, запереглядывались, кто-то скептически Обронил:
— Облезем.
— Если под африканским солнышком загорать собираетесь —облезете,— парировал Носач.— Еще раз повторяю— трап не поднят.
Потом говорил новый начальник базы Фриц Фрицевич Дворецкий, высокий, еще довольно молодой, но уже совершенно лысый. Сверкая золотым зубом, он весело рассказывал о том, что вот уже двадцать лет знает капи-тана Носача и что руководство базы уверено, что коман-да траулера под водительством такого капитана план не только выполнит, но и перевыполнит и с честью вернется в родной порт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130