и вода, отливающая холодным, но несильным и потому приятным для глаза блеском; и разноцветные косые паруса. Солнца еще не видим, оно где-то за туманом, но свет его лежит уже на море.
Узнаю, что совсем не я спас «Катунь». Лайнер давно уже приметили в локатор и следили за ним (на этот раз локатор сработал, слава богу!). А я-то думал, что я — ангел-хранитель «Катуни»! Узнал и о том, что Носач разнес старпома и Николаича за то, что они допустили столь опасное сближение. Самого его за несколько минут до этого позвали в радиорубку — начальник промысла хотел знать, когда мы прибудем на место и начнем лов. Разговаривая по радио, Носач интуитивно почувствовал опасность, выскочил из радиорубки и, мгновенно оценив обстановку, оттолкнул рулевого, сам резко повернул руль и этим предотвратил столкновение.
Все это нашептал мне Серега. Он же сообщил, что капитан кричал на Тин Тиныча, что ему не старпомом быть, а прачкой. А Николаичу заявил, что из него никогда не получится капитана, раз не может принимать самостоятельные решения на своей собственной вахте. Я слушал Серегу, а сам думал: видел ли я действительно кэпа лайнера, или он мне причудился? С перепугу нафантазировал? Уж очень высоко рубка лайнера, чтобы в окне увидеть кого-то. А передо мной и сейчас еще надменное холодное лицо, норвежская бородка и короткая трубка во рту. Может быть, образ моряка-скандинава из прочитанных книг так врезался в сознание, что и не видя — увидел.
Туман расходится. Показался берег. Плоский, низкий, сиреневый. И море стало сиреневым, и небо. В жизни такой красоты не видывал!
Руль поставлен на автомат, и я рассматриваю берег в бинокль. Капитана в рубке нет, и все чувствуют себя посвободнее.
Дания. Вот какая она. Сиреневая. Низкий вересковый берег, трубы заводов, дым, маяки, мощная радиолокационная станция, очень похожая на Пулковскую обсерваторию.
Море то сиреневое с яркими бликами, то как жидкое сверкающее серебро: цвет то густеет, и море становится тусклым, как расплавленное олово, то опять серебряные веселые блики продернутся на сиреневом атласе воды. Удивительно красиво! А в бинокль почему-то еще красивее. Смотрю не отрываясь. Вдали, в легком мареве, туманно появляются силуэты встречных судов, будто из моря возникают. Сначала тонкие мачты, потом легкая надстройка, погодя и сам корабль. Будто нарисован акварелью и только при приближении начинает приобретать плоть, реальность, вес.
Если облокотиться на подоконник, то море в бинокле начинает дрожать, и серебряные блики образуют маленькие завитушки, и море становится кудрявым, будто создано оно из серебряных закрученных стружек, будто нарисовал его веселый художник для детской книжки.
Тихонько поет Фомич, начальник нашей радиостанции.
Он стоит рядом, тоже смотрит на море и щурится от солнца.
Сиреневое море, сиреневое небо, Сиреневая Дания, сиреневый Гамлет,
Ни на какой картине подобного не увидишь, ни в кино, ни тем более в книге не прочтешь — просто слов не хватит на эту красоту. Правильно говорили древние: на-вигаре нецессе эст — плавать по морю необходимо. Хотя бы ради того, чтобы увидеть его вот таким — сиреневым.
— Любуешься? — раздается рядом. Это Шевчук — первый помощник капитана, или комиссар, как еще их называют рыбаки. Он поднялся в рубку и грустно смотрит на меня. А я знаю — человек он веселый.
— Красиво.
— Красиво,— задумчиво повторяет Шевчук.— Здесь «Пеликан» погиб.
И в ту же минуту загудела «Катунь», горестно, надсадно.
— Сейчас квадрат проходим,— поясняет мне Шевчук.
Год назад здесь в тумане погиб наш траулер. Спаслись несколько человек, остальные нашли вечный покой в этих холодных водах.
В рубке молчание. Сейчас на всем судне молчание — все знают, почему надрывно кричит «Катунь». Николаич с суровым и скорбным лицом не отпускает шнур ревуна. По спине подирает мороз. В этом квадрате все суда нашего порта напоминают гудками погибшим товарищам, что помнят о них, помнят.
Гудок обрывается, и рубку придавливает тяжелая тишина. В ушах звенит от такой глухоты.
Навстречу идет огромный транспорт. Красивый, грузно осевший в воду. Издали кажется — скала меловая торчит посреди моря, так высока белая шестиэтажная надстройка судна. (Этажи я подсчитал в бинокль.)
— Японец,— произносит Николаич.
В бинокль видна на черной трубе транспорта белая широкая полоса, а на ней красные иероглифы, изображающие нечто похожее на шалашик. Знак фирмы.
Медленно надвигается на нас и становится все великолепнее грандиозный японский транспорт. Умеют они строить, ничего не скажешь.
— Контейнеровоз,— поясняет опять Николаич.
Разминулись. Проводили его глазами. И снова — пустынное сиреневое море.
— У тебя жена когда родилась? — задает неожиданный вопрос Шевчук.
— Жена? А что?
— Надо.
— Зачем?
— Ну надо. Говори,— улыбается Шевчук, раскрывает блокнотик, нацеливается карандашом в листок.
— В марте.
— Жаль.— Шевчук закрывает блокнот.
— Почему жаль?
— Телеграмму бы дали от экипажа «Катуни», с днем рождения поздравили бы.
— Зачем?
— Что ты заладил: «почему» да «зачем»,— смеется Шевчук.— Поздравили бы, сообщили, как ты работаешь. Приятно же получить с моря телеграмму не только от мужа, но и от всего экипажа и от капитана и узнать, что ты ударно трудишься.
— А если — плохо?
— Не выйдет,— обнадеживает Шевчук.— У Носача все хорошо работают. Тут как в армии: не умеешь — научим, не хочешь—заставим.
Опять смеется. Когда он смеется, он светится. Смотришь на него и сам начинаешь смеяться. Хорошо смеется комиссар.
— Хожу вот, записываю дни рождения чужих жен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130