К отцу и матери приходили прощаться, а я сам обежал всех своих дружков и тоже подосвиданькался, не ведая еще, что попаду в родное село только через два десятилетия.
Быстренько управившись с ужином, я выскочил во двор, в теплые сумерки, и возле нашего сарая увидел два цигарочных огонька. Отец и Картузин курили.
— Завтра и поеду, чего ты,— донесся голос отца.
— Езжай сегодня.
— Чо ты меня гонишь на ночь глядючи? — тихо засмеялся отец, но в смехе не было веселья, наоборот, слышалась тревога.
Эта тревога передалась и мне. Я замер, когда Картузин схватил отца за пуговицу гимнастерки и жаркий шепот донесся до меня:
— Поезжай сейчас! И я тебя не видел, и ты меня тоже. Понял? Завтра будет поздно!—Он на миг запнулся и что-то сказал смятой скороговоркой. Даже в сумерках было видно, как побелело лицо отца.
— Ты чо-о! — свистящим шепотом выдохнул он.— Белены объелся! Ты-ы — меня-а!
Они вместе воевали в гражданскую. Отец спас Карту-зину жизнь. Кинул его, раненого, поперек седла и ускакал от погони. Потом, через много лет, судьба опять свела их, и они вместе создавали колхозы на Алтае. В одной упряжке тянули. Отец за коренника, Картузин за пристяжную. Крепко дружили, в застолье гуляли вместе. Картузин любил петь. Высоко брал его тенор, уходил в высь поднебесную, отцовский бас подпирал высокий голос друга, не давал ему упасть, и я завороженно слушал, как «они ехали шагом в ночной тишине по широкой украинской степи...». Картузин повлажневшими глазами любовно глядел на побратима, и оба они были где-то там, далеко, в своей молодости, в конных атаках... Как я завидовал им, глядя на их слегка хмельные и грустно-счастливые лица!
Теперь отец стоял каланчой и ошеломленно смотрел сверху на коренастого друга, а тот все озирался по сторонам.
— Час тебе сроку, Гордей,— сдавленным голосом выдавил Картузин.— Мне надо идти. Прощай, Гордей!
Он рывком обнял отца, но тот с силой оттолкнул его и зло прошипел:
— Иди ты!..
Картузин глухо обронил:
— Не поминай лихом. Час тебе сроку! Час! Спотыкающимся шагом он пересек наш двор. Тягуче печально скрипнула калитка.
Отец стоял будто вкопанный.
Сердце у меня билось, как у пойманного воробья, я чувствовал, что большая беда надвинулась на нас... .
Потом наша телега тарахтела по пустынным улицам, и мне казалось, что этот грохот разбудит село и тогда услышат и наладят погоню. Но никто нам не попался навстречу, никто не остановил. Мертво было в селе, ни гармошки не слыхать, ни девичьих частушек, даже собаки не брехали.
На увале за околицей отец приостановил коня, соскочил с телеги, нагруженной скарбом — узлами, чемоданами, мешками, корзинами,— и стоял несколько минут, вглядываясь и вслушиваясь в ночь. Мать приглушенно всхлипывала и что-то шептала, а у меня гулко и пусто стучало в груди. Я со страхом глядел на затихшее родное село, придавленно лежащее внизу, под увалом. Ни огонька, ни звука.
Та лунная июньская ночь запомнилась мне на всю жизнь. Было тепло, но меня бил озноб, так колотил, что я чакал зубами, и мать укрывала меня какой-то дерюжкой, успокаивала и шептала: «Опять бредит. Господи! И когда это кончится?»
Мы ехали знакомыми местами, тут все было избегано моими ногами, но на этот раз места казались чужими и таили что-то жуткое. Здесь, на этой дороге, четыре года назад стреляли в отца из кулацкого обреза, когда он в сумерках возвращался из поездки по району. И мне казалось, что вот из того березника выйдут люди и преградят нам дорогу...
На переправе через Катунь отец долго уговаривал паромщика перевезти нас на другой берег, а тот упрямился и все ссылался на «приказ из раёну», по которому выходило, что переправа должна работать только с рассвета и до сумерек, ночью же —ни-ни! Отец все же уломал паромщика, и мы въехали на гулкий широкий паром и поплыли через быструю, льдисто взблескивающую Катунь. Волны зло толкали паром, визгливо и громко звенела цепь по канату, натянутому между берегами, и я вздрагивал, со страхом глядя на холодные, будто металлические волны.
Бородатый и тощий паромщик в нахлобученном на самые глаза картузе стоял у огромного весла, направляя ход парома, и все взглядывал на отца, и наконец спросил:
— Вы, случаем, не секлетарь будете?
— Был,— сухо ответил отец, не спуская глаз с темного удаляющегося берега.
— А куды так поспешаете?
— Ты бы поменьше вопросов задавал, отец.
Паромщик замолчал.
На другом берегу, когда отец расплатился с ним и по-нукнул лошадь, паромщик, сдернув картуз, вдруг поклонился нам вслед и приглушенно крикнул:
— Спаси Христос! Я ночевать-то на этим берегу стану!
— Спасибо, батя! — обернулся к нему отец и огрел
лошадь бичом.
А я все оглядывался и оглядывался и видел, как паромщик осенил нас крестным знамением и за его черной длинной фигурой студено блестела высветленная лунным светом Катунь.
И только потом, во взрослой жизни, я понял, почему паромщик остался ночевать на этом берегу. Я его так ясно представляю, будто бы видел не в бреду. Долгими днями того лета лежал я в постели в затемненной комнате, то проваливаясь в забытье, в жар, то тараща глаза в беленный известью потолок, и не мог понять, где я и что со мной. С улицы доносились голоса моих дружков, конский топот, ржание, а мне все чудилась какая-то погоня, и страх не отпускал сердце.
...К рассвету мы были в городе.
Город ошеломил меня, глаза разбегались — столько было всего нового, неизвестного, поразительного, начиная с больших каменных домов. Ночные страхи позабылись, и я, разинув рот, глазел по сторонам.
Я думал, что сразу поедем на вокзал, но мы заехали к какому-то хромому мужику, как оказалось, старому знакомому отца еще по гражданской войне, жившему теперь на самой окраине города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130