Штурман Гена тоже не спускает с этого траулера глаз.
— Возьми право два! — говорит он мне,
— Есть право два!
Подворачиваю штурвал. Ага, теперь мы разойдемся на вполне безопасном расстоянии, а там впереди чисто.
— Нет, я в море больше не ходок,— со вздохом заявляет Ованес.— Ищите дурака в другом месте. Этот рейс — последний.
Штурман Гена, я, лебедчик Володя Днепровский, которому пока нечего делать и он стоит возле меня, молча смотрим на нашего старшего электрика.
— Я тоже зарекался,— усмехается лебедчик.— Бросал. На рыбоконсервном в Светлом работал. И зарабатывал прилично, а как увижу, что каналом судно идет, так заноет сердце. Куда, думаю, потопали ребята, где ловить будут, куда зайдут: на Кубу, в Дакар или на Канарские острова? После работы сяду на бережок и смотрю, смотрю на канал. Жена однажды за этим делом меня поймала. «Опять в море надумал?» — спрашивает. «Надумал,— отвечаю,— отпусти».— «Не любишь меня»,— говорит, и у самой голос дрожит. «Люблю,— говорю,— но море тянет». Она мне на это ультиматум: «Или я, или море». И в слезы. А я потихоньку документы стал оформлять. Оформил все в кадрах, прихожу домой — и тоже ультиматум: «Или море, или развод». Она сдалась.
— Не-ет, все! — повторяет Ованес.— Я больше в море ни ногой!
— Ничего,— успокоительно говорит штурман Гена,— уже месяц добиваем. Еще каких-то пять — и дома будешь, жену увидишь, детей погладишь по головке и... опять в море, как миленький.
— Не-ет,— упрямо тянет электрик.— Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.
— Два года назад ты это же самое говорил,— напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.
— Так вышло,— вздыхает Ованес.— А теперь уж точно — конец.
— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.
— Спать пошел,— отвечает штурман Гена.— Что это? —кивает на радиограмму.
— Да так,— отмахивается Фомич. Он не хочет говорить, но лицо расстроенное.
Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?
Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:
— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!
Володя Днепровский хмыкает.
— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.
К рации подходит штурман Гена.
— «Катунь» слушает.
— Сколько поймали?
— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?
— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?
— «Бляшки» есть, а толку мало.
Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.
— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.
— У «Катуни».
— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.
— Здесь я, слушаю,— отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.
— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.
— Передал. А ты мое получил?
— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать,— мужчина обижен.
— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.
— Бонжур, дорогой, все поняли,— смеется кто-то из наших в ответ.
Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.
— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием,— допытывается кто-то.
— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.
— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.
— Я не молчу,— неохотно отвечает Тоня.
— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)
— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.
— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.
— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто,— отвечает штурман Гена.
— Тоня, почему молчишь? Прием,— мечется по эфиру тоскливый мужской голос.
— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена.— Она там как сыр в масле катается.
— Да-а,— раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли,— кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.
— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире. Я даже вздрагиваю от неожиданности — так действует на меня с войны немецкая речь.
-- Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.
— «Аметист», чего молчишь? Прием.
— Улов подсчитывает,— предполагает кто-то.
— «Катунь» — «Рубину»! «Катунь» — «Рубину»! Штурман Гена подходит к рации.
— «Катунь» слушает.
— Каким курсом лучше идти на южном свале? Прием.
— Норд-вестом.— Гена нахватался знаний рядом с Носачом.— Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.
— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.
— Еще Польска не згинела,— говорит кто-то.
— Не згинела,— отвечает «Рубин»,— у них поучиться можно.
— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием,— отчаянно звучит мужской голос.
В эфире минутная тишина.
— Я б этой Тоне...— сердито говорит кто-то.
— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.
Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130