Утром пробухали сапожищи по палубе, кто-то рванул железную дверь, и передо мной появился мичман в шерстяном водолазном свитере.
— Спишь? — недовольным голосом спросил он.
— Не-е,— еле выговорил я непослушными губами. (Я все же придремнул под утро, «буржуйка», конечно, потухла, и в кубрике стоял собачий холод.)
— В воду давно ходил?
— На Байкале.
— Сейчас будем выполнять боевое задание.
— В море пойдем? — обрадовался я.— В боевой поход?
Он усмехнулся:
— В боевом походе на таком корыте сразу захлебнешься. Мы больше тут, у бережка, на мелкоте воду мутим. Тихо-мирно, и мухи не кусают.
Это меня удивило. За что же ему дали второй орден?
В кубрик уже набились водолазы, хмурые, невыспавшиеся, с серыми лицами, недовольные, и я никак не мог понять — почему они такие, пока не услышал:
— Приказ: поднять утопленника! Сейчас перетянемся на место — он там, в конце причала.
Мичман медленно обвел всех глазами и остановил твердый взгляд на мне.
— Пойдешь ты. Я обомлел.
— Я-а?!
— Ты. — И жестко уточнил: — Глубина тут небольшая, он где-нибудь под причалом, если, конечно, отливом не утащило.
Он говорил еще что-то, а у меня молотом бухало в голове: «Утопленник!» Я с детства боялся их. У нас в деревне утопилась девица, что-то там произошло с ней, какая-то несчастная любовь, и она кинулась в омут у моста, утонула в нашей мелкой речушке. Ее вытащили. Утопленница лежала на глинистом берегу в белой нижней рубахе, облепившей ее тело. Мы, мальчишки, со страхом смотрели на нее. Нас отгоняли взрослые, но мы с замиранием сердца все старались взглянуть на погибшую. Она притягивала нас чем-то таинственным, непонятным, вечной непостижимостью смерти. Потом утопленница снилась мне по ночам, и я кричал. А однажды вечером в темных сенках нашего дома она примерещилась мне в углу, и я забился в припадке страха. И долго еще преследовала меня ее белая мокрая рубашка, прилипшая к посиневшему закостенелому телу, мокрая серая коса, лежащая рядом как чужая, будто веревку кто бросил. С тех пор у меня остался страх перед утопленниками. И вдруг — я должен идти и искать утонувшего матроса!
— Ты что, оглох? — услышал я недовольный голос мичмана.— Слышишь, что я говорю? Надевай вон ту рубашку, она все же посуше других.— Он кивнул на прорезиненную водолазную рубаху, что висела возле остывшей печки.— Теперь она будет твоя. За нее будешь отвечать. Ясно?
— Ясно,— пролепетал я, все еще оглушенный известием об утопленнике.
— Боевое крещение,— сказал кто-то.
Вот уж не думал, когда ехал на Север, что у меня будет такое крещение. Все что угодно думал, но чтобы лезть за утопленником — никак.
Уже когда я, облаченный в скафандр, стоял на трапе (осталось только надеть медный шлем), мичман, видимо поняв мое состояние, сказал:
— Не дрейфь, он же мертвый.
Именно это-то и пугало меня больше всего.
— Почему утоп-то? — все допытывался один из водолазов, обращаясь сразу ко всем.— А? Почему?
— Тебе не все равно? — оборвал его мичман.
Два матроса с эсминца и офицер в черной шинели стояли на палубе катера, храня неприступное молчание. Всем своим видом они показывали, что находятся здесь только по долгу службы и в разговоры вступать не намерены. И к ним никто не обращался. Водолазы гадали, что произошло: одни говорили — при бомбежке, другие— мол, сам ночью оступился.
Я опустился в ледяную воду. На Байкале я привык к воде прозрачной, здесь же она была совсем иной, правда, тоже чистая, но тускло-серая в отличие от голубой и поразительно чистой байкальской.
Потом, за свою семилетнюю водолазную службу, я буду опускаться в разные моря и озера, но пока что мог сравнить только две воды: байкальскую и вот эту, заполярную. Грунт тоже был серым, с коричневой примесью песка. Правда, песок проглядывался только кое-где — все сплошь было завалено хламом.
Потом я привыкну, что в портах, у стоянок кораблей на дне лежит черт знает что! Самая настоящая свалка, как на городском отвале. И если за городом еще сжигают мусор, то у причалов, на дне, никто не убирает, и накапливается всякая всячина: и почерневшие бревна-топляки, и железяки какие-то, и консервные банки, и якорные цепи, и бутылки, и рваные сапоги, и куски брезента, и рукавицы, и проволока, и лоскуты материи, и еще что-то — и все это покрыто толстым слоем рыжего ила. Я впервые видел такой хаос и потому был удивлен.
— На дне? — раздался в телефон голос мичмана.
На дне.
— Ищи.
И я пошел, двинулся сквозь весь этот хлам сам не зная куда. То подвсплывал, чтобы перебраться через завал, то тянул за собою шланг, который все время за что-нибудь цеплялся, то возвращался, чтобы освободить его. Над головой, застя свет, нависали днища эсминцев, стоящих у причала, могучие, как туши китов, черные. Мешало идти еще и то, что плетенка правой галоши перетянула ногу в щиколотке и теперь нестерпимо резала. Я тащил ногу, и каждый шаг отдавался болью.
Впереди замаячили темные просмоленные сваи причала, они уходили куда-то вверх, как деревья на горе, и между ними размыто чернело. И эта провальная чернота пугала какой-то ждущей таинственностью. Где-то тут и надо было искать его. И я все время настороженно осматривался.
Мне пришлось опять вернуться, чтобы освободить шланг, и поначалу я не понял, за что это он задел. И только когда отцепил, разобрался — бомба! Авиационная бомба! Она вошла в грунт почти до самого стабилизатора, именно за него и зацепился шланг. Я всмотрелся: а может, это и не бомба? Я же никогда не видел ее «живую». Только на картинках да на плакатах.
Стоял и разглядывал стабилизатор, а сам потихоньку шевелил правой ногой—так сильно затянули, надевая галошу, что теперь ступня онемела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130