Отец принес ее, повесил, сказал мне: «Во, гляди! Тут весь мир поместился, земля вся, на которой живем. Вот страны, вот государства, вот моря. Вырастешь, глядишь, и побываешь там, по морям поплаваешь». Как в воду глядел отец — и побывал я, и поплавал.
Я любил торчать перед картой, рассматривая, где горы, где моря, где какие государства. На ней я прочитал й запомнил названия всех морей, но Хвалынского не нашел.
Когда дед, обливаясь слезами, кончал песню и горестно замолкал, придавленно опустив могучие еще плечи, я спрашивал:
— А где это море-то, Хвалынское?
Дед трудно возвращался к действительности, он еще весь был там, где разыгралась трагедия с лебедушкой белой.
— А?—глядел он на меня незрячими глазами.— Чо?
— Море Хвалынское где?
— Далеко. За синими горами, за черными лесами,— задумчиво отвечал он.
— На карте такого нету.
— А чо карта! Карту люди рисовали, могли и позабыть.
— Не могли,— спорил я.— Все моря обозначены, а Хвалынского нету.
Дед молчал, высмаркивался, смахивал слезы с бороды и со вздохом признавался:
— А хрен его знает, где оно. Свет велик во все четы
ре стороны.
Я долго искал это таинственное Хвалынское море, пока не сделал открытие, уже где-то в классе пятом. Оказалось, что это Каспийское море, по которому гулял на расписных челнах Стенька Разин, делая набеги на Персию.
Отплакав, вылив всю душевную жалость по белой лебедушке, дед вдруг озорно взбадривался, притопывал ногой в валенке — он их носил зимой и летом — и заводил речитативом песню-разговор барыни и ее холопа:
Ах ты сукин сын, холоп! Где был-побывал? Где ноченьку ночевал?
И холоп ей отвечал. При этом дед весело потряхивал плечами, голос его становился задиристо-озорным:
Сударыня-барыня, Во твоем терему, На перине, на пуху, С твоей дочерью — Душой Машенькой...
Дед молодел лицом и, придерживая улыбку на губах, смотрел куда-то в даль, одному ему видную. После этой песни он еще долго разглаживал молодецки озорно свою бороду.
Потом он переходил на военную тему. Облокотясь на самый край стола и подперев голову рукой, заводил:
Скакал казак через доли-и-ину, через маньчжурские края..,
Локоть его срывался со стола, дед бормотал ругательства, опять укреплял локоть на краю столешницы и начинал сначала:
Скакал...
Локоть опять соскальзывал, песня обрывалась, дед с досадой произносил бранные слова и вновь ставил локоть на стол.
Скакал казак через долину, через маньчжурские края... Скакал казак...
Локоть срывался, дед громко матерился и прекращал песню. Так в детстве я и не узнал, куда скакал казак и зачем, потому как в исполнении деда казак дальше маньчжурских краев не двинулся. Но голос деда — сильный, совсем не старческий — слышу до сих пор.
Отведя душу — мать-перемать!—и стукнув кулачищем по столу, дед выходил на крыльцо, садился на скамейку или устраивался на завалинке перед домом, если была весна и грело солнышко, и впадал в религиозный экстаз. Он истово пел молитвы...
Отче наш, иже еси на небеси, Да святится имя твое...
Густой красивый бас деда властвовал над весенним селом. Моя мать, стыдясь соседей, просила его прекратить, но он и ухом не вел.
...И ныне, и присно, и во веки веко-ов! Или пел псалмы:
Волхвы же со звездою путешествуют...
Появлялся отец, услышав родной голос, или мать посылала меня за ним в райком, что был напротив нашего дома, через дорогу, и отец, долго не думая, подхватывал папашу под белы ручки и силком водворял в дом.
— Ты чо делаешь, а? Ты чо позоришь меня перед народом? — зло шипел отец.— Я — первый секретарь, а ты — молитвы на все село! Я идеологию пропагандирую, а ты опиум народа распеваешь во всю глотку!
— Кака ето жисть! — взревывал дед.— Негде лба перекрестить!
— Не кликушничай! Молиться ему негде, бедному горемыке!
— «Дева Мария, пресвятая богородица...» — начинал
дед.
— Иди вон в чулан и молись там до посинения! Чего
на завалинку лезешь! Совсем с ума съехал!— белел от
негодования отец.
Поехал Иван воевати! —
вдруг заводил дед скоморошью песню, заводил по-бабьи визгливым голосом.
На добром коне — на собаке!
Шубенка жеребячья,
А ожерельецо поросячье!
Шубенка взоржала,
А ожерельецо захрюкало!..
Дед яростно притопывал подшитыми валенками, будто намереваясь проломить половицы.
— Где он, змей подколодный, водки достал? А?.— Отец грозным взглядом, как литовкой, косил нас с матерью.
— Да у тебя же в шкапчике,— сердито отвечала мать.
Я — ни гугу. Молчок. Ждал только, когда отец уйдет, чтобы не влетело. Я чувствовал свою вину.
Отец, посмотрев, как дед, опираясь на батог, топчется вокруг него и припевает шутовскую песенку, чертыхался:
— Совсем выжил из разума!
Хлопал дверью, уходил в райком.
А дед садился на сундук из дубовых досок, на котором была его постель, и, поманив меня желтым от самосада пальцем, шепотом спрашивал:
— Тама, в шкапчике, не осталось?
— Нет, не осталось! — кричал я, обиженный за отца.— Сам же выпил!
— А-а, каторжанец, шумит на деда! Сгинь с глаз, ан-чихрист! — Но тут же приказывал: — Стой, куда побег! Токо бы носиться, некрещеная душа! Ровно в задницу шилом ему тыкат. Веди меня в баню, вот тебе мой сказ!
— Сам иди! Чо я тебе — поводырь?
Упоминание о том, что я — некрещеная душа, почему-то обижало. Дело, видимо, было в том, что я знал, как дед, увидев однажды меня в зыбке, закричал: «Чтоба некрещеная душа на моем сыромятном ремешке качалась!»— и обрезал ремешок, на котором была закреплена люлька. Мать едва успела подставить руки — быть бы мне разбитым об пол. Дед был, конечно, пьян и этого не помнил, а я вот запомнил из рассказов матери и за это невзлюбил деда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130