Раз как-то и к нам в избу зашли солдаты и офицер-каратель. Ну, зашли, значица, и спрашивают: «Кто такой?» Мать ответствует, что сын, мол, это. «Мобилизация»,— говорит офицер. «Дак я его соборовала уже,— говорит мать.— При смерти он».— «Ежели встанет на ноги да уйдет — запорю тебя плетями»,— пообещал ей офицер. И вот что интересно: шибко он похож был на того офицерика, что мне потом смерть выносил в трибунале. Ну, посулил он плетей, и ушли они. Я глаза открыл, а мать говорит: «Лежи, хворай на здоровье. Ежели не помрешь — там видно будет».— «Порешат они тебя,— говорю ей,— и сестренок тоже».— «Не твоя печаль,— говорит,— ты на ноги вставай, а там поглядим». Папаши дома не было в ту пору, он где-то по земле мотался. Я потом его спрашивал, уж после гражданской: «Где,— говорю, — тебя носило?» — «Избы,— говорит,— рубил».— «Тут государство рушится, все шиворот-навыворот, а ты избы ставишь!» — «Без избы,— говорит,— никто еще не обходился. При любой власти жилье требуется. Каку власть ни придумай, а крышу над головой все одно надо. Вот и рубил». Чо с него возьмешь!
Ну вот, братовья мои воюют кто где: кто на Дону, кто в алтайских партизанах, а я дома лежу, а в доме мать да сестренки младшие. Ну все же поправился я, на ноги встал. Тут и забрили меня. Опять офицер с солдатами пришел, другой, правда. Как вроде почуяли, что могу я дать тягу — ищи-свищи тогда ветра в поле. Не удалось мне от них скрыться. И стал я у их обозником. Думаю: нет, на мякине меня не проведешь, чтоб я по своим стрелял! Припадки симулировал, да и малярия меня вправду трепала — на передовую не посылали. А сам, значица, потихоньку агитацию за советскую власть веду, да промашку дал — донес какой-то гад. Вот и попал я под трибунал. И вынесли мне расстрел».
Я сжимался, колючие мурашки высыпали по спине, когда отец рассказывал про это, но все равно каждый раз, когда выпадала у отца свободная минутка, просил его рассказать, как убежал он из-под расстрела. Отец отне— кивался, но все же уступал и в который раз рассказывал. «Ну, привели меня в сарай, втолкнули прикладом. Нащупал я впотьмах солому, сел на нее. И тут взяло меня раздумье. Пока на офицерика глядел, о смерти не думал, а тут как впотьмах оказался, так оторопь взяла. Неуж, думаю, конец пришел! В каких переплетах бывал—живым уходил! Скрозь песчаную пустыню прошел, Средиземное море переплыл, Балканские горы одолел, в тифу не помер, а тут какой-то гад донес и — все! На рассвете меня порешат. И такая обида взяла, что не доживу до светлого царства коммунизма, не увижу, как трудовой народ свободу обретет. Такая тоска сердце зажала, что прям дохнуть не могу. Сколь так сидел, не знаю. В проулке совсем тихо стало, поуснули все люди. Токо часовой ходит, шаги его слышу вокруг сарая. Сарай-то на краю села стоял, чтоб утром далеко не вести, на околице и расстрелять. Выстроят всех солдат и для ихней острастки исполнят приговор. Чтоб другим неповадно было.
Сижу, думаю, а самого как в малярии трясет, аж зубами чакаю. И вдруг слышу: «Гордей, а Гордей, ты как тама?» Чую, вроде голос знакомый. Я к щели в дверях на ощупь пробрался, спрашиваю: «Кто тута?» — «Это я,— говорит,— Евлампий Подмиглазов. Ты как тама?» — Господи, думаю, откуль тут Евлашка! Чудится мне, что ли? «Ты откуль тут?» — спрашиваю. «Дак часовым приставлен. Тебя караулить».— «Евлашка,— говорю,— пришел мой час — шлепнут, гады. Ты-то как тут?» — «Дак служу»,— говорит. «Колчакам, чо ли?» — «Ну, имя, а кому ишшо»,— отвечает. А не видались мы с им, почитай, годов пять. Как ушел я на войну, так с той поры и не видались. Он моложе меня на год. Потом и его в рекруты забрили, тоже вшей в окопах покормил, в германскую-то. И вот — поди ж ты! — сошлись наши пути-дорожки. В детстве-то мы с им не разлей вода были, да и в парнях тоже. «Выручай,— говорю,— Евлампий, а то кокнут меня на рассвете».— «А как,— говорит,— я тебя выручу-то? Тебя ж трибунал осудил!» — «Бежим,— говорю,— вместях».— «Как бежим, господи сусе! — трухнул Евлаш-ка.— Дак за это ж расстреляют!» — «Наши придут, дак тебя за меня и шлепнут, а так утекем, я тебя перед своими оправдаю, скажу — геройский поступок совершил. Тебя красными штанами наградят».— «Штанами?» — спрашивает. «Ну не Георгиевский крест тебе давать. Он у нас отменен».— «А у вас тама чо, штанов много? Раздаете-то».— «Нет,— говорю,— штанов нехватка, но самым храбрым дают. Красные галифе. Видал?» — «Видал,— говорит,— расстреливали тут одного вашего командёра, дак на ём и видал».— «Вот,— говорю,— Евлашка, меня тоже расстреляют, уж немного осталось. Светает там, нет?» — «Нет покуль, месяц, правда, ущербился».— «Мало осталось, Евлампий, думай, а то вторые петухи поют».— «Боязно»,— говорит. «А как твово друга закадычного под залп поведут — не боязно тебе? Сам стрелять будешь?» — «Упаси господь,— говорит,— чего молотишь-то! Ирод я какой, чо ли!» — «Не молочу, брат, тут не на току в Чу-дотворихе. Мне теперя не до молотьбы»,— говорю. «Каба знать,— говорит,— чья перетянет!» Вот змей подколодный! Кабы знать ему! «Ну,— говорю,— Евлашка, наши все одно придут, наша перетянет, и спрос учинят строгий. Думай, покуль третьи петухи не пропели. Пропоют, считай, ты сам себе приговор приговорил». Уломал я его все же! Открыл он сарай. «Выходи,— говорит,— да поживей!» А я стою в дверях. Прямо передо мной ночь и воля, а я ноги через порог перенести не могу. Как все одно гири пудовые привесили».
Отец удивленно усмехался, вспоминая свой побег. «Ночь была, скажу тебе! Теплынь, сеном сладким пахнет, аж голову обносит! И сердце чего-то закатилось, не могу идти, и все тут! Поначалу думаю, чо такое, потом сообразил — со страху. А Евлашка торопит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130