«Давай шибче, каба погоню не изладили!» А я не могу идти, и все тут! Вот ведь как приговор читали — все на того офицерика глаза пялил, а в сарае оробел. Евлампий прям волоком меня волокет и материт на чем свет стоит: «Ну втянул ты меня, Гордей, в этот жидкий назем, а теперя идтить не желаешь, гад!» Да в мать-перемать меня! А у меня, не поверишь, ноги подгибаются, хоть плачь. Евлам-пий-то озверел прям. Винтовку мне в грудь наставил и говорит: «Тебе все одно приговор был. Не пойдешь — спущу курок. Скажу: при попытке к бегству».— «А пошто меня из сараю выпущал, спросят тебя»,— говорю ему. «Скажу, по нужде попросился, а сам побег».— «Не поверят,— говорю.— Нужду можно и в сарае справить. Ты лучше дай мне по морде, я и очухаюсь. Токо до смерти не зашиби ненароком». Он, Евлампий-то Подмиглазов, здоров был, как бык. Бывало, на спор, еще когда в парнях ходили, жеребца кулаком вдарит в ухо, тот заржет и на колени упадет. Во какая сила в ем была! «Не зашиби,— говорю,— а то у тебя кулак-то навроде кувалды в кузне». Ну он меня и оглоушил — рад стараться, дурак! Я с ног — брык. Потемки в голове настали. Лежу. Он меня оттряс, шумит мне в ухо: «Гордей, а Гордей, ты живой ай нет?» Я очухался, говорю: «Ты ж у Сусекова жеребца зашиб. Я ж не жеребец — так бить». А он мне: «Я сдерживал руку, вот те крест! Вполсилы и навернул, ей-бо!» Ну, встал я. И чо ты думаешь — заработали мои ноги! Токо в голове долго гудело, как с сильного похмелья». «А погоня была?» — спрашивал я и замирал, ожидая рассказ про погоню, хотя и знал, что никакой погони не было, но все равно почему-то даже видел, как колчаковцы на конях мчатся вдогон и как отец отбивается то саблей, то из винтовки.
«Нет, не было,— в который раз разочаровывал меня отец.— Могет, и была, да токо мы не дураки, мы не в сторону красных побежали, а совсем даже наоборот, в тыл белых. Ежели и наладили погоню, то в сторону фронта. Мы, брат, тоже не лыком шиты были,— подмигивал мне отец.— Бегим мы, а Евлампий все про штаны пытает: правда, нет, дадут ли? «Правда,— говорю,— правда. Ежели живыми останемся». Теперь-то смешно, поди, про такое слышать, а тогда не до смеху было — голые воевали. А без штанов много ль навоюешь!»
«А где он теперь?» — спросил как-то я про человека, который спас отцу жизнь. «В Нарыме. Сослали».— «Почему?» — «Почему! Почему! — рассердился отец.— Потому что за штаны воевал. Вот почему! После гражданской мироедом стал. Стадо коров завел, лошадей, по найму у его работали, батраки. Я же его и раскулачил».
Отец тогда долго и хмуро молчал, прежде чем сказать: «Жизнь, она вся в колдобинах. Тут токо и гляди, кабы не провалиться ненароком. А воевал он хорошо. Не возьму грех на душу — хаять не стану. Хорошо воевал. А потом жадность заела. Я когда раскулачивал его, он мне и говорит: «Чо ж, Гордей, я тебя из-под пули спас, а ты меня в яму толкаешь. Рази это по-божески?» Я ему тогда ответил: «Не меня ты спасал, а на штаны позарился. Ты потому и хозяйства себе нахапал — обратно прет, а ты все хапаешь, все мало тебе!» — «Чо ж,— говорит,— столь мук терпели, чтоба голым задом сверкать! А детям, а внукам?» — «Детям не детям, а куда столь?» Сказать-то я сказал ему, и жалости у меня к нему не было тогда, а теперь вот все думаю...»
— Всем свободным от вахты собраться в столовой команды! — раздается голос старпома по радиотрансляции.— Всем свободным от вахты собраться в столовой команды!
Я поднимаюсь с постели. Наверное, итоги соревнования будут объявлять, чья смена выгрузила больше. Кому-то вручат вымпел. Интересно все же, мы с Володей в отстающих или в победителях.
«ESSO»
Затянутое белесо-голубоватой дымкой небо, белесо-зеленый океан, чистый от судов и тоже белесый горизонт.
В океане мы одни.
Свободные от вахты матросы жарятся на палубе, на лючине носового трюма, на пеленгаторной палубе и на мостике перед рубкой.
С Мартова сползает десятая шкура, и он розов, как только что выкупанный младенец. А Эдик стал совсем черным, хоть в Африку пускай — не различат. Под тентом устроился Мишель де Бре, он не загорает, бережет кожу, как девушка. А Дворцов, наоборот, жжет себя на африканском солнце, но загар к нему не пристает.
На корме работает бригада добытчиков, зашивают прорехи в трале, прикрепляют дополнительные кухты-ли — капитан велел увеличить плавучесть трала. Руководит работой Соловьев. Волосы его совсем выгорели, брови тоже, а лицо задубело, покрылось прочным загаром, будто из меди выковано. И теперь видно, что мужик он красивый, хотя и маловат ростом.
Рыбалка у нас в общем-то идет нормально. По-настоящему еще не «прогорали», в пролове были один раз, да и то всего неделю. Другие же бывают по месяцу.
Носач любит ловить в одиночку. Найдет рыбу, подаст Клич, и пока суда спешат к нам из других квадратов, мы успеваем «снять сливки» и опять спешим дальше, в не вые квадраты промысла. Носачу бы в промразведке работать! За все эти месяцы мы так ни разу и не попользовались услугами промысловой разведки. Наоборот, был случай, когда капитан разведывательного судна связался по радио с Носачом и попросил подтвердить, что рыбу, которую мы ловим, нашел он, разведчик, а не мы. Ему, разведчику, надо докладывать о своей работе на берег. «Ладно, дам подтверждение»,— усмехнулся Носач. Мы тогда на большой косяк напоролись. Черпали «по-черному», как говорит Володя Днепровский. «Вот так, брат,— сказал тогда Носач, поняв, что слушал я радиоразговор внимательно.— Морское братство». И подмигнул. «Служили мы с ним вместе на крейсере «Максим Горький»,— добавил с грустинкой.—А теперь вот рыбу ловим».— «Хороший капитан?»— спросил я. «Чечетку выбивал лихо,— раздумчиво произнес Носач.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130