Вдруг где-то вблизи послышался мрачный аккорд, резкий, звучный, постепенно переходивший в протяжный вой.
Лошади захрапели. Не было видно, однако, прыгали они или нет, но только колокольчики зазвонили часто, бестолково, тревожно, и повозки дернулись сильно назад, а ямщик, слезший было на землю, бросился как угорелый в повозку и закричал:
- Волки! Волки!
Кротов высунул голову. Сквозь мрак и вьюгу глядели на него зловещие точки, горевшие фосфорическим блеском.
Трудно было определить расстояние - не то они были около, не то вдалеке, но они вспыхивали тут и там и, казалось, росли и приближались. Порывы ветра, дергавшие повозки, на всех наводили ужас.
- Пошел!! - вдруг закричал Кротов, напрягши весь свой громовой голос, и вслед за криком раскатился неожиданно выстрел. - Трогай!.. Гони!.. кричал без устали Кротов, оглашая простор то голосом, то выстрелом.
Опасаясь беды, Сучков тоже пробовал кричать ему:
"В небо стрелять! Кверху! В волков не надо!" - но своего голоса он не слыхал даже сам.
Свист кнутов и крики слились с общим гулом. Обезумевшие от страха лошади напрягли последние силы, и повозки тронулись, ныряя по ухабам и разворачивая перед собою сугробы снега. Выстрелы между тем сыпались один за другим; их зловещий рокот прорезывался сквозь стоны вьюги, и страшная ночь становилась еще страшнее. Встревоженные тройки, храпя и косясь, бежали наудачу вперед, без пути, еле переводя дыхание, и зловещие огоньки отдалялись и многие потухали... Уже несколько верст отъехали повозки, уже давным-давно исчезли огоньки, а лошади все бежали, фыркая, спотыкаясь и насторожив уши. Они бежали без направления и от усталости чуть не падали; наконец, измученные, тяжело дыша, остановились сами.
Было черно вокруг. Вьюга не унималась.
- Взглянуть бы, Матвей Матвеевич, нет ли кабака близко: сами остановились! - посоветовал Бородатов. - Лошади на этот счет понятливы.
- Чего кабак! - сердито возразил ямщик. - Тут и кабаков нету.
Однако он слез и пошел куда-то.
- Поищи, нет ли дороги! - крикнули ему вслед.
Ямщик вскоре вернулся.
- Ни зги не видать, - сокрушенно сказал он, подходя к повозке. - Какие тут кабаки! От города далече, - кабаков не бывает.
- Так где же мы стоим?
- А кто-е знает, нету пути! Ишь какая метель, - разве что видно... Всю ночь плутали; чай, скоро светать начнет.
Бородатов полез за часами и, испортив десятка два спичек, наконец разглядел: было около пяти.
- Ночевать, что ли, будем? - спросил ямщик.
В его голосе слышалось раздражение. Он и сам не знал, что теперь лучше: ехать ли неизвестно куда, или остаться.
Кони еле дышали, измученные долгою, тяжелою ездой.
- Не далеко до света, - сказал на это Панфилов, тоже колеблясь: без пути и направления ехать казалось ему безрассудно, но было жутко и ночевать под метелью.
Ямщик несколько раз крякал, как крякает русский человек только в самые затруднительные минуты, когда бывает невыразимо досадно, но не знаешь, чем помочь горю, или за что приняться, или хоть кого обвинить в этом, и даже не находишь ни одного надлежащего слова, чтобы выразить им свою грусть. Покрякав, ямщик опять удалился и долго совещался с товарищами. Те так же, как и он, крякали и чмокали и ходили искать дорогу.
- Ин быть по-божьему! - сердито решил ямщик, возвращаясь к повозке. Значит, до света!
Он еще поворчал, хотя слов его уже не было слышно...
О чем-то громко спросили с другой повозки, но он прокричал в ответ что-то бранное. Опять раздался окрик... Ямщик только махнул рукой и сердито прошептал себе в бороду:
"Все одно! Что ж теперь будешь делать!.."
Выходил искать дорогу и Кротов, но возвращался ни с чем и на вопросы Матвея Матвеевича отвечал коротко:
"Темнота!" Наконец, все успокоились и замолчали. Прислушалась вьюжная песня, ухо привыкло к ее скучной музыке; завернувшись поглубже в доху, становилось уже безразлично, воет метель или нет. Ноги начали остывать. Усталая спина отдыхала после долгих ухабов. Клонила дремота... Снег порошил по повозке, улегаясь на крышку; под ноги лошадям наметал ветер целые кучи, которые все росли и возвышались, а крутящаяся муть все еще не светлела, продолжая ныть и напевать свои долгие похоронные песни, и ветер все метался по полю, задевая за верхушки повозок...
Долго царили мрак и вихрь, долго крутились снежные хлопья, пока, наконец, не засветлело в воздухе. Мало-помалу бледнела ночная мгла, и сумрак делался реже, и затихала вьюга, но небо было сплошь затянуто тучами и все еще порошило снегом. Начинало светать... Понемногу, сквозь сыпавшийся снег, очерчивались сначала ближайшие предметы, виден стал облучок, силуэты коней, потом стало можно различить и лицо ямщика и образовавшиеся за ночь снежные холмы, и, наконец, впереди стал виден забор, в который почти упирался коренник.
- Батюшки! Да ведь это станция! - воскликнул удивленный ямщик, хлопнув себя обеими руками по бедрам. - Ишь ты, лукавый попутал!..
И он пришел вдруг в такую ярость, что начал ругаться, оговариваясь на каждом слове: "Прости ты мое согрешение!"
- Ах ты, лукавый!.. Ах ты, сила нечистая, куда завела!.. Вот чтоб тебе ни дна, ни покрышки!
В бешенстве он много раз ударял изо всей силы кнутом по свежему снегу, и прежде чем разбудить седоков, он вволю отругал рассеявшийся мрак и насулил таких невзгод лукавому и всей его родне, что горькая обида отлегла, наконец, от души, и облегчилось его русское сердце.
- Я говорил, что кабак! - рассердился на него Бородатов. - Лошади остановились, значит кабак!
- Где ж он, кабак? - рассердился ямщик в свою очередь. - Станция нешто кабак?
- Как же ты станцию не знаешь!
- Где ж ее знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21