В это время в дверях показался смотритель с подорожными в руках. Это был низкорослый и крепкий человек, которому, несмотря на его седину, казалось, века не будет.
Одет он был в двубортный суконный сюртук с двумя рядами медных пуговиц, на которых изображалась почтовая труба, изогнутая в виде кренделя.
- Хлеб да соль, господа! - сказал он, глядя на водку. - Для вас все готово, извольте получить.
И он положил на стол полупечатные, полуписанные листы казенной бумаги, затем, высоко подняв брови, погладил свою длинную бороду и поглядел на закуску не то лукавым, не то невинным взглядом.
- Очень быстро изволите ехать! - продолжал он, переминаясь с ноги на ногу. - Очень быстро: шести часов еще нету.
- Обыкновенно, - сказал Тирман, закусывая выпитую рюмку.
- Замечательно быстро! - похвалил еще раз смотритель, не отходя от стола. - Быстрей вашего никто не ездит.
А между прочим имею честь кланяться!
Он нехотя удалился, а приезжие принялись за ужин, который был вскоре нарушен веселым смехом, внезапно раздавшимся внизу, и затем быстрым топотом по лестнице: кто-то вбегал торопливыми легкими шагами и, задыхаясь, смеялся от всей души. Все встрепенулись и взглянули на дверь.
Продолжая хохотать, в комнату вбежала молодая женщина, но, увидав компанию, мгновенно остановилась и замолчала в смущении, тяжело дыша. За нею, отдуваясь, вошел молодой мужчина в очках, которые запотели от холода и были спущены на конец носа.
- Занято! - подумал он вслух, видя, что сесть ему некуда.
- Мы можем подвинуться, - любезно предложил Сучков. - Господа, подвиньтесь!
Вошедший поклонился в знак благодарности и сказал, вытирая платком очки:
- Садись, Оля, есть место.
Очевидно, та не ожидала встретить столько народа, когда, смеясь, вбегала сюда, и сначала смутилась, но теперь оправилась от первого впечатления и быстрым взглядом оглядела комнату и людей, взглянула мельком на Сучкова и Кумачева, остальных не заметила и снова весело улыбнулась.
- Ох, устала! - промолвила она, садясь прямо на сундук и кокетливо поправляя на себе пуховый платок, который, казалось, ласкал и нежил ее шею и щеки.
- Садись к столу, что ж ты на сундуке!
- Дай отдохнуть минутку! Какая тяжелая лестница!
Она хотела вздохнуть, но вместо этого опять засмеялась и встала, поправив еще раз пуховый платок, закрывавший ее спину и грудь и одним концом спускавшийся до полу.
Это была женщина лет двадцати двух, не более. Голову ее покрывала высокая барашковая шапка, похожая на мужскую; из-под шапки виднелись волосы, почти такие же темные и длинные, но когда она открывала глаза (взгляды ее были внезапны), то ресницы, казалось, блестели заодно с ее крупными лучистыми глазами. Ее появление внесло с собою что-то живое, непонятно бодрое, вызывающее.
Запах щей, начинавший было щекотать аппетит, утратил свое обаяние; приказчики сбились в кучу; Сучкову стали мешать его красивые бакенбарды, которые пришлось поэтому откидывать вправо и влево и хмурить на них свои красивые брови; Кумачев перестал есть; Тирман задумался о чем-то очень лукавом, и только Матвей Матвеевич продолжал свой ужин, хладнокровно наблюдая за всей компанией.
- Оля, ты будешь есть?
- Разумеется, Леонид! Я голодна, - отвечала та, усаживаясь за стол.
- Человек! Какой у вас ужин?
- Щи-с! Заливная стерлядь!
Оля, не дав ему договорить, сказала:
- Стерлядь, стерлядь!
Пользуясь своим случайным соседством, Матвей Матвеевич спросил Леонида, далеко ли он едет.
- В Малмыж, - отвечал тот хмуро. - Черт знает какое сообщение - на лошадях! А жене вот нравится.
Та улыбнулась при этих словах. Улыбнулся и Панфилов, взглянув на нее. Улыбнулись и прочие, предвкушая общий разговор.
- Да, мне очень нравится, - сказала Оля, видя, что все на нее смотрят. - Железная дорога так монотонна, так надоела! А здесь все новое. Говорили, будто дорога плохая, - нисколько.
- Это только сначала, сударыня, - вежливо заметил Панфилов. - А пойдут Чугуны, Осташиха... да еще Аракчеевские аллеи, так не приведи бог!
- А вы далеко ли? - спросил Леонид.
- Мы на ярмарку, в Ирбит едем.
Стали говорить про Ирбит и Малмыж, и разговор малопомалу сделался общим. Выяснилось, что Леонид - чиновник из Петербурга, едет по делам службы, получив в Малмыже место инспектора, не то податного, не то еще какого-то, - никто этого не разобрал.
- Я так рада, что еду на тройках, - говорила его жена Кумачеву. - Это такое удовольствие: летишь - сердце замирает!
Она очень мило зажмурила глаза и еще милее содрогнулась при этом, словно показывая, как у нее замирает сердце. Между тем ужин был окончен, и Панфилов поднялся. Глядя на него, встали и прочие.
- Желаю благополучного пути! - поклонился он Ольге Васильевне.
- Вы уже едете? Поедем и мы, Леонид!
Тот, очевидно, не имел обыкновения спорить; молча вытер губы, поправил очки и, положив деньги, стал собираться. Кумачев воспользовался случаем подержать Ольге Васильевне шубу; за это она поблагодарила его такою улыбкой, что не только у него, но даже и у Сучкова заблестели глаза.
С сожалением подумал теперь Кумачев о своей лихой тройке, которая унесет его далеко от всех: "Черт бы ее побрал вместе с Тирманом - куда торопиться!" Однако все вышли на двор под веселый говор и пожелания Дмитрия Ульяновича, который со свечкою стоял на лестнице и провожал их, называя всякого по имени и вплетая сюда разрые слова, вроде: "господи боже", "батюшка", "Никола Милостивый"...
"Веселая барынька!" - подумал Панфилов про Ольгу Васильевну, пока та усаживалась в повозку. Зная хорошо слабости своих спутников, особенно Сучкова, он был уверен, что ихние тройки теперь далеко не ускачут, а будут все время держаться поближе к новой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21