Его как крестьянина, хотя и оторвавшегося от земли и деревни, интересовал всего больше Крестьянский союз.
Там перед тысячами людей говорили люди такие слова и о таких делах, что сердце, казалось, выпрыгивало из груди. Когда держал речь товарищ Щербак, то дух захватывало как от радости, так и от страха.
- Время теперь особенное, - слышалось со всех сторон. - Особенное и ответственное. Государство наше разорено, законы наши неправильные и вредные для народа.
Чиновники продажны, в судах кривда, казна без денег, долги неимоверные...
И все это говорилось громко. А в ответ на это кричали тысячи голосов:
- Прогнать воров-чиновников! Народу - вся власть и вся земля! Требуем! Требуем!
Все это гремело перед Девяткиным, как призывная труба, сверкало, как молния, захватывало дух, как в омуте.
- Крестьянство всегда страдало от гнета помещиков и правительства. Оно голодало, чтобы те были сыты. Их разоряли и держали в невежестве, чтобы было удобнее жить чиновникам и буржуям. Но этого больше не будет, товарищи! - кричал с эстрады кто-то маленький, с черной бородкой, в очках, и ему вторил кто-то рослый, взмахивая руками над головой, такими же большими, с толстыми длинными пальцами, как у зятя Сергея. - Больше этого не будет, товарищи! Крестьяне теперь уже не малые дети и понимают, кто их враг, кто их друг.
- Товарищи! - гремел другой голос. - Знаете ли, как царское правительство спаивает народ? Как много делается у нас для пьянства и как мало для народного про-свещения? Знаете ли вы, что в прошедшем тысяча девятьсот четвертом году было выпито в России водки семьдесят два миллиона сто девяносто восемь тысяч ведер? Кроме того, пива выпито пятьдесят четыре миллиона ведер, не считая других спиртных напитков.
Девяткин почувствовал точно шлепок по щеке. Ведь он всю свою жизнь, с самых ранних лет и до сего дня, работал именно в пивных заведениях, и он невольно стал вслушиваться в слова лохматого человека, чувствуя в них укор по своему адресу.
- Зато царское правительство получило чистого дохода от винной монополии за этот год ни много ни мало триста восемьдесят шесть миллионов шестьсот пятьдесят три тысячи рублей. Неплохо, товарищи?
Оратор захохотал, произнеся эти слова. В ответ захохотали дружно и в зале.
- Представьте себе, товарищи, речку глубиной в аршин, а шириной в две сажени. И речка эта тянется на двести семьдесят четыре версты. Так вот всю эту речку, от самого верха и до самого дна, можно было бы заполнить выпитой водкой в России за один только прошедший девятьсот четвертый год И вся эта водка - из царских казенных винных лавок. Понимаете, товарищи?
Руки похолодели у Девяткина от таких слов. Это уже в его огород брошен был камень. Ведь это он, сам Девяткин, работал всю жизнь на такое дело, на такую пьяную речку чуть не в триста верст длиною.
- А чтобы выхлебать такую речку, о которой я говорил, - зычным голосом швырял в народ обидные цифры оратор, - надо было заплатить не только деньги, но и принести человеческие жертвы. По сведениям Главного врачебного управления, за год (я буду говорить для ясности в округленных цифрах) насчитано больных острым и хроническим отравлением алкоголем более семидесяти двух тысяч человек. Умерло в запойной горячке шесть тысяч, утонуло в пьяном виде девять тысяч, умерло от удара в пьянстве три тысячи, убилось при падении в пьянке двенадцать тысяч, сгорело полторы тысячи, умерло от разрыва сердца при непомерной выпивке тоже полторы тысячи, покончило самоубийством в пьяном виде около двух тысяч... Всего за год почти тридцать тысяч смертей.
А всего, стало быть, с заболевшими свыше ста тысяч человеческих жертв... Вот чем расплачивается народ за винную монополию, за обогащение правительства Николая Второго, его родни, его присных, его прихвостней и всякой царской орды, имя которой - легион.
Заревела в ответ народная масса. Закричал и потрясенный Девяткин. Что он кричал, он и сам не помнил.
Чувствовал только ужас и негодование.
Доводилось ему заглядывать и на иные собрания, слушать иные речи от людей, которых он лично знавал по ресторану как хороших гостей. Кого здесь только не было!
Но особенно памятными ему остались двое: низкорослый, очень плотный человек с проседью в волосах, не то адвокат, не то доктор, который горячо говорил об изменниках, продавшихся евреям, о неизбежной гибели всей России, если народ сейчас же не окажет резкого противодействия; и другой высокий, сухощавый, у которого лоб, да и вся голова над плечами стояли точно каким-то столбом, узким и длинным. Он призывал к немедленному отпору, к уничтожению крамольников с корнем, к избиению всех, кто мыслит против царя и его правительства.
- Иначе, - кричал он, почти задыхаясь, - вся огромная русская жизнь превратится вскоре в одно сплошное зловонное гноище, где закопошатся человекообразные с ненасытной пастью гады!..
Девяткин всем интересовался, выслушивал все, и за и против, и очень страдал оттого, что нет возле него близкого человека, который разъяснил бы ему по совести, где же, наконец, правда.
А время все шло. Дни стали совсем короткие, холодные и сырые. Нависала зима. Жизнь бурлила, как кипяток в котле. Собрания, заседания, митинги, казалось, никогда не прекращались. И утром, и днем, и к ночи люди где-то собирались, обменивались горячими мыслями, объединялись и требования их становились все шире и страстнее:
- Земля и воля!
- Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Уже не только кричали это на собраниях, но написали огромными буквами на красных полотнах и прибили эти полотна к эстраде, где теперь не было никаких спектаклей, но народ кишмя кишел по вечерам, вплоть до ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13