Фурье открыл писателю радость творческого труда, освобожденного от принуждения и эксплуатации и воедино слитого с творческой мыслью, Роберт Оуэн, отправившийся за океан, чтобы основать там социалистическую колонию, стал для Жюля Верна прототипом его будущих героев.
Но политические идеи Жюля Верна не были зрелыми и четкими. Кроме того, он был писателем, а не политическим мыслителем, и художественный образ действовал на него сильнее, чем отвлеченная идея. Поэтому по сравнению с серьезными трудами Сен-Симона, Фурье, Оуэна гораздо более глубокое впечатление произвела на него книга Кабе «Путешествие в Икарию». В ней писатель увидел светлое видение будущего мира, свободного не только от политического, но и от экономического угнетения.
В сложном и противоречивом мире того времени, мире, который казался хаосом его незрелому уму, Жюль Верн, отыскивая путь к будущему, обрел себе светоч в лице науки: в ней он нашел ту романтику, которой ему не хватало в окружающей его жизни, в ней он нашел содержание своей жизни.
В бесконечно сложной и трудной обстановке происходило формирование Жюля Верна как писателя. Новое содержание, продиктованное передовыми взглядами писателя, его верой в неограниченное могущество науки, требовало новой формы, искало себе выражения в новых героях. Но, для того чтобы найти свой собственный путь, своих, небывалых до того героев, писателю нужно было отказаться от той дани эпигонству, которую он отдал в своих стихах, комедиях, текстах и сценариях оперетт. А для этого нужно было обратиться от литературы к жизни, к окружающей Жюля Верна действительности.
Но что он знал о Франции, а тем более о всем огромном и шумном мире? В те годы, когда замысел его «Необыкновенных путешествий» еще только начинал формироваться, реальная вселенная молодого писателя была до смешного мала: самой большой горой для него был Монмартрский холм, самой дикой чащей – Булонский лес и единственным океаном – и таким он представлял себе все моря – холодное зеркало Ла-Манша, лишь недавно увиденное с поросших вереском прибрежных холмов Дюнкерка…
А жизнь тем временем шла своим чередом, и мир не ждал, когда его завоюет молодой провинциал, как полагалось по традиции романов XIX века.
В те годы на месте изъеденных временем и потемневших домов и стен старого королевского города в муках и труде рождался новый Париж. Над городом висела белая каменная пыль, падающая на листву каштанов, как седина. Рушились старинные дома, разбирались средневековые стены и решетки, сносились целые кварталы, чтобы дать место блистательным и строгим проспектам обновленного города.
Стоя на перекрестке, Жюль Верн часто следил за рождением новых бульваров, пересекающих груды битого камня, еще недавно бывшего бушующим хаосом средневековых кварталов, следил за появлением, как по волшебству, новых великолепных вокзалов, зданий, церквей. И звезды улиц, расходящихся во все стороны от звонких площадей, все чаще напоминали ему кем-то брошенное крылатое прозвище вновь рождающегося Парижа – город-светоч.
Перестройка французской столицы не была делом сенского префекта барона Османна, как то казалось императору Наполеону. План нового Парижа был рожден в дни великой революции, когда созданная при Конвенте Комиссия художников разработала небывалый по масштабам проект перепланировки города. В этом плане были воплощены мечты многих поколений зодчих и градостроителей, мечтателей и поэтов – всех тех, кто, любя прошлое великого города, хотел для него еще более блистательного и счастливого будущего. Этот план был воплощением великого труда скованной Франции, искавшей обновления.
Первый консул, потом император, Наполеон Бонапарт передал проект в архив – до лучших времен, реставрация предала его забвению. Но ему суждена была долгая жизнь: в годы Второй империи и Третьей республики он стал тем источником, откуда градостроители черпали идеи и предложения, связанные с перестройкой Парижа.
Барон Османн совсем не собирался строить «счастливый город», как мечтали когда-то деятели Национального Конвента. Переиначив проект по-своему, он решил строить город богачей. Он не смог, да и не хотел отказаться от блестящего и холодного великолепия Века разума, отразившегося в проекте Комиссии художников, но новые широкие улицы и прекрасные бульвары в то же время прямолинейно и жестоко пересекали рабочие кварталы, разрушали лачуги ремесленников и рабочих, безжалостно выселяемых на окраины, уничтожали даже память о славных парижских баррикадах и революционных квартальных комитетах – секциях девяносто третьего года. Император государства спекулянтов, расхитителей и банкиров вместе со своим слугой даже великий труд Франции, создавшей великий город, превращал в постройку тюрьмы: народ, борющийся за свое будущее, сам ковал для себя блестящие оковы.
Для молодого Жюля Верна – он уже не был юн, но все еще молод – разрушение ветхого города, который он еще помнил королевским Парижем, и рождение нового города-светоча было как бы отражением той бури, что свирепствовала в его собственной душе. На старых развалинах, превращающихся в облака праха, вырастали новые светлые и величественные здания, которым суждено было увидеть и неистовые битвы XX столетия и зори того будущего века, чьи смутные отблески трепетали в те годы лишь в сердцах немногих избранных.
Не сразу перед умственным взором молодого писателя возникли два Парижа, две Франции, два мира. Рядом с Парижем и Францией самозванного императора, словно сквозь мутное стекло, он видел город ученых, студентов, учителей, ремесленников (мог ли он в те годы видеть и знать рабочих, которые составляли ничтожное меньшинство населения французской столицы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91