Он присел возле заваленного рукописями и книгами письменного стола и поискал глазами бумаги. Кругом лежали исписанные листы и тетради, которые брать показалось неудобно. В корзине под столом валялся белый лист почтовой бумаги – начатое и брошенное письмо: под словами «милостивый государь Иван Андриянович» пестрели какие-то цифирные расчеты.Алексей разгладил ладонью листок и принялся писать. Стих лился свободно, слова, как живые, соскакивали с кончика пера.Через полчаса он присоединился к спорщикам.– А я, господа, песенку сочинил, – сообщил, улыбаясь, и прочитал «Лихача-Кудрявича». Честь и слава кудрям!Пусть их волос вьется,С ними все на светеЛовко удается! – Эх, русская душа! – пришел в восторг Константин Аксаков. – Так ведь и рвется наружу!За ужином было выпито.После чего Боткин затеял катанье на тройках. Шумной ватагой ездили на Воробьевы горы. Там, в избушке лесника, варили жженку и смотрели на Москву, в лунном свете поблескивающую золотыми маковками сорока сороков. Лес стоял убранный инеем, как елецкими кружевами. Синие длинные тени на снегу переплетались со стволами сосен, в чаще молоденьких елочек краснело окошко лесниковой избы. Кетчер возился с шампанским, замораживал его, потом бегал искать в сугробах бутылки и, не находя, чертыхался на весь лес.В другой раз Константин потащил всех к себе обедать. Кольцов немножко робел. Ему предстояло побывать в настоящем барском доме, где за обедом прислуживают лакеи и где, конечно, будут дамы и нужно что-то говорить самому и отвечать на вопросы совсем незнакомых людей.Аксаковы жили в Москве по-деревенски, то есть большим домом со службами и сараями, огромным количеством дворни, шутов, приживалок, с бессчетными гостями, с русской баней в старом, запущенном саду и вообще со всей той бестолковой и шумной неразберихой, с какой жили богатые и хлебосольные помещики того времени. Константин провел гостей к себе наверх (он жил на антресолях). Из окошка была видна Смоленская площадь: базар, огромные весы для возов, клочья зелено-бурого сена на грязном снегу.Следом на антресоли поднялся старик Аксаков. Он уже знал Кольцова и по его книге и по восторженным рассказам Константина. Так же, как и Константин, он обнял и по-русски расцеловал Кольцова и так хорошо и ласково поговорил с ним, что сразу улетучилась робость и даже обеденная церемония с ее незнакомым многолюдством уже не страшила.За столом сидело не меньше тридцати человек, среди которых были знаменитый актер Щепкин, молодой художник Кирюша Горбунов и тот самый профессор Шевырев, который сомневался в подлинности Кольцова.– Читал и знаю вас до знакомства и уже полюбил! – Щепкин мягко пожал руку Кольцова. – Слава богу, нашелся и у русских людей певец, не все же немцам-то…– Вот, – указывая Шевыреву на Алексея, сказал Белинский, – вот, Степан Петрович, тот самый Кольцов… И, доложу я вам, нисколько не похож на мистификацию: самый реальный человек!– Весьма приятно, – пробурчал Шевырев в бороду. – Экие вы шутники-с…Старик Аксаков смеялся до слез, утирая их красным фуляром.За обедом много говорили о новой комедии Гоголя. Сергей Тимофеич называл ее гениальной.– Поскорее бы только ее заполучить! – Щепкин вкусно причмокнул. – У меня на этого подлейшего дурака-городничего зверский аппетит! Подумать только: настоящая, подлинная Россия на сцене – когда это бывало, господа? Велик Гоголь, но и мы-то с вами какие счастливчики, что рядом с ним живем! 7 В театре давали французскую оперу «Цампа, морской разбойник». Кольцов, никогда не видевший оперу, с нетерпением ждал поднятия занавеса.В театре было мало народу. Приглушенно, вразброд, таинственно звучали настраиваемые инструменты. На потолке, шипя и капая маслом, висела большая масляная лампа. Раек скрывался в полумраке.Наконец лампу подтянули в люк, в зале наступила темнота и заиграла музыка. Увертюра состояла из нескольких наивных и печальных мелодий, иногда прерываемых тревожным барабанным грохотом и ревом труб. Арфы понравились Кольцову: они переливались, звенели, как водяные струи каменистого ручья.Медленно поплыл кверху занавес. Кольцов ахнул: перед ним сверкало солнце и до самого горизонта раскинулось синее море с пенящимися гребешками набегающих волн. Живописные руины, обвитые плющом, дерновая скамья, двое любовников – все было прекрасно, и сердце замирало от предвкушения чего-то неизвестного, необычайного.Но ничего необычайного не случилось. Красавец граф, обольщенная девица, морские разбойники… Много танцев и выстрелов, оживающая статуя и, наконец, – счастливые любовники и танцующие поселяне. Все выходило пошло, глупо и в самых драматических местах – смешно.Однако оркестр и превосходно написанные декорации очаровали Кольцова. То, что сделали музыка и руки художника, его поразило. Море, скалы и пираты – все это было совершенно чуждо, но так прекрасно! С необычайной яркостью ему представилась другая декорация: поле, рожь, переливающаяся под ветром золотыми волнами, бесконечная русская даль… русский богатырь глядит из-под руки – что там, в дали этой, не орда ли ломит?… девица-красавица у окошечка пригорюнилась… Или хоровод, как в Каменке, – весна, длинные вечерние тени…Наутро он уехал в Петербург. Глава пятая Где время то, когда по вечерамВ веселый круг нас музы собирали? В. Жуковский 1 Петербург встретил суетливо и неприветливо.Стояли морозы с тем пронизывающим, шалым ветром с моря, который пробирает сквозь меховую шубу и заставляет петербуржцев – и без того вечно спешащих и занятых чем-то – спешить еще больше.Кольцов шел по огромной, как поле, площади, посреди которой возвышались строительные леса тяжелой каменной громады Исаакиевского собора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106