Он сидел, упершись руками в жесткую, колючую землю, и непослушное, ставшее вдруг необыкновенно тяжелым тело его вздрагивало, сотрясалось, исторгая из горла дикие, лающие звуки. Он плюнул со страхом и отвращением и увидел яркие красные пятнышки на земле, на желто-серых сухих прошлогодних листьях.«Что же это такое? Кровь? – смутно мелькнуло в голове. – Откуда она?»И тут страшная, глухая неожиданно наступила тишина. Наслаждаясь ею, Ардальон закрыл глаза. Ему показалось, что это продолжалось мгновенье, а на самом деле он с полчаса пролежал в забытьи. Открыв глаза, увидел он близко от себя склоненное над ним доброе и встревоженное лицо отца. Увидел удивительно отчетливо, как гравюру, – до каждой самой тонкой морщинки, до крошечного желтого лепесточка, запутавшегося во вьющихся седоватых волосках длинной, клином, бороды.– Нет, нет, – сказал отец, догадываясь, что Ардальон хочет приподняться. – Нет, ради бога, оставь, Ардальоша… И без тебя отлично управимся, а ты, дружок, лежи тут в холодке, отдыхай себе…– Я, видно, заболел, папаша, – виновато улыбнулся Ардальон. – Думал помочь вам, да видите…– Лежи, лежи, – ласково сказал отец. – Вот ведь грех-то какой, право, грех…Он подстелил под голову Ардальона свое полукафтанье, посидел немного возле сына и снова ушел, принялся за работу.
Ардальон лежал, глядел вверх на синее небо. Там были кудрявые верхушки дубов, крохотное облачко и одинокий коршун, который то неподвижно повисал над лесом, то, сильно взмахивая крыльями, уходил в вышину, то падал камнем вниз и вновь повисал. Ардальону надоело следить за коршуном, он поискал глазами облачко, но его уже не было, оно растаяло, не оставив следа.И Ардальон уснул.Сперва сквозь сон ему слышалось жужжанье пчел, шорох пилы, стук топора или дятла, и свист синичек, и трескотня сороки, и крик Ларивошки и его смех, и глухой, тревожный шум падающего дерева. Но потом, через какое-то время, все эти звуки слились в один неясный шум, ушли далеко, и начались сновидения.Странные, непонятные образы окружили спящего. Тут и прекрасное что-то виделось, но больше было уродливого и безобразного и даже страшного: собаки с красными, смрадными пастями, тьма, и низкие каменные своды подземелья, и чья-то огромная рука в белой перчатке, длинно тянущаяся из мрака. И не было сомненья, что своды эти были сводами семинарского класса, а рука – рукою губернатора, сидевшего на экзамене рядом с преосвященным Иосифом – невзрачным, полоумным старичком, у которого то и дело отвисала нижняя челюсть и из приоткрытого беззубого рта высовывался кончик как бы дразнящего розового языка. И рука и язык были страшны, но всего страшней – собаки. И особенно одна из них – черная, косматая, свирепая, с прошлогодними репьями в клочьях свалявшейся шерсти… Огромная, как лошадь, она беззвучно разевала ужасную окровавленную пасть и вдруг превращалась в лесника Хрисанфа и тоненьким голоском пищала: «Из души две души вытрясу, сиволдаи непутевые!» И женский плач слышался как бы из-под земли. И тьма разливалась по синему небу, текла, как чернила…Ардальон проснулся, когда солнце уже опустилось за лес. Ларивошка разговаривал с лошадью, заводя ее в оглобли. Отец возился возле телеги, укладывая на нее охапку свежей травы.– Перину тебе мастерю, – улыбнулся, заметив, что Ардальон уже не спит. – Хорошо, что ты вздремнул, сон, брат, это наилучший лекарь. Полегчало маленько?– Ну, однако, и помог же я вам! – слабым голосом сказал Ардальон.– Ничего, ничего… – Отец кончил укладывать траву и устало распрямился. – Вот дай приедем домой, велим тетеньке малинового взварцу сотворить, да в постельку… Да разотру тебя хорошенько на ночь лампадным маслицем – и все, дружок, как рукой снимет…
Обратно ехали молча.Притомившимся дровосекам было не до разговоров, а Ардальон чувствовал страшную слабость, неприятный озноб пробегал по спине. Хотелось поскорее лечь в мягкую, теплую постель, укрыться одеялом, шубой, – и спать, спать…Почему-то сделалось больно глазам, и он закрыл их. Привалившись плечом к отцовскому плечу, он как бы поплыл в красноватой мгле, в которой яркие алые, белые и розовые вертелись, проплывали шары. И так ехал, не видя, что делалось вокруг, – каким пламенем сверкала река, какие длинные тени лошади и телеги бежали возле дороги, как опрокинулись в зеркальной воде ракиты, и мост, и рыбак на черном челноке…И как наконец вдалеке на дороге, в облачке золотисто-красной пыли появились два всадника на горячих, отличных лошадях – какой-то мужчина и женщина в черной, прикрывавшей лошадиный круп амазонке, в маленькой, кокетливо пришпиленной к огненно-рыжим волосам шляпке.– Эка жируют, черти! – негромко сказал Ларивошка. – А Наська-то, Наська… гля, бочкём приладилась! И как не слятить… Чудно́!Ардальон открыл глаза. Огненной шутихой пронеслось мимо него что-то яркое, невероятное, как сказочное диво: оскаленная лошадиная морда с клочьями пены на губах, черное облако развевающейся амазонки, стройная, вся в стремительном порыве фигурка женщины, ее рыжие волосы, алый рот, блестящие, на мгновенье скользнувшие по Ардальону насмешливые глаза… Еще какая-то лошадь мелькнула, усы на багровом лице, серебряные жгуты венгерки… белый картуз…Мгновение – и скрылись удивительные всадники. Лишь глупая, с разинутым ртом Ларивошкина рожа осталась да отец со шляпой в руке, еще не распрямившийся, в глубоком, подобострастном поклоне.– Кто это? – спросил Ардальон.Отец промолчал – не слыхал или сделал вид, что не слышит, а Ларивошка сказал:– Шлихинский барчук с Наськой.– Ах, господи, срам какой! – строго покачал головой отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123