Он приплелся в усадьбу и предъявил свои родительские права. От пьяного попа щедро откупились, и он думать позабыл о своем кровном детище.Между тем Настенька из ребенка превратилась в стройную, красивую девицу с характером капризным и злобным, с замашками самыми барственными. У нее были свои слуги, свои горничные; она обращалась с ними, как маленькая Салтычиха, и дворня ненавидела Настю за ее жестокость, но еще, пожалуй, больше за то, что она не настоящая барышня, а нищенка, побродяжка, подобранная в лесу.Бог знает, чем бы все это кончилось, если б не два обстоятельства, роковым образом совпавшие по времени: первое – что из Петербурга в Тишанку вдруг явился младший брат полковника – Андрей, который уже лет шесть и глазу не казал в братниной усадьбе; и второе – что Шлихтингша охладела к своей игрушке: она ударилась почему-то в богомольность, окружила себя странницами и монашками и совсем позабыла о Насте. Кукла прискучила и была кинута в угол.И вот случилось совершенно так, как в старинных романах: красавец-гусар без памяти влюбился в невесткину воспитанницу и объявил старшему брату о своем намерении жениться на ней. В глазах старшего Шлихтинга дело оказывалось скандальным, надо было не медля противоборствовать этой несчастной и неприличной страсти; и полковник написал командиру того полка, где служил Андрей, откровенное письмо с просьбой отозвать в Петербург сумасброда. Вскоре Андрей был отозван депешей. Он уехал, пообещав Насте вернуться через месяц и сразу же по возвращении повести ее под венец.Вот тут-то господин Шлихтинг и призвал беспутного Рафаила, коему приказал забрать дочь и выдать ее замуж незамедлительно. Забулдыге также вручен был вексель на Настенькино имя – ее приданое. Цифра на векселе красовалась нешуточная: пять тысяч рублей.И вот Настя очутилась под тем самым отчим кровом, откуда семь лет назад убежала. Никого не видя, ничего не замечая, словно в столбняке, бродила по отцовскому жалкому дому, по огороду, равнодушно выслушивая пьяные Рафаиловы разглагольствования про какой-то вексель и предстоящее замужество, недоуменно разглядывая постаревшую и посмирневшую Палагеюшку… И морщила лоб, мучительно пытаясь понять – почему они здесь? И где Андрей? И как он мог оставить ее после того, что было? А когда поняла, хотела лишить себя жизни – и не решилась. Сделав из вожжей петлю, забралась на темный чердак, посидела там, поплакала, припав головой к пахнущему дымом печному борову, да и слезла вниз, позабыв про привязанные к стропилам вожжи.И осталась жить, затаившись, как загнанный зверек, испуганно и злобно ожидая – что будет?
Рассказывая о Настеньке, Юлия Николавна благоразумно обошла ее роман с младшим Шлихтингом. Тетенька поучала:– Войди, знаешь, вежливенько, на невестину красоту глаза, избавь бог, не пяль, не роняй амбиции… Что ж с того, что она этакой лоск получила – по-французскому, и так и дале. Так ведь и ты, голубчик, не обсевок, не кто-нибудь: у вас, у Девицких, в роду все ужасть какие ученые… Да и то сказать: хлеб-то насущный не французским языком добывается. На Рафаила, на пьянчужку, много внимания не обращай, но и не пренебреги открыто – как-никак, тесть нареченный. Препустой-пустейший человек! – Тетенька так презрительно поджала тонкие бесцветные губы, что и ниточки не осталось. – Препустой ужасный! Коли к седой бороде не исправился – это уж, знаешь ли, совсем оголтелый человек!Какими путями Юлия Николавна столь скоропалительно пронюхала про Настино изгнание и, главное, про вексель, выданный ей в приданое, – бог ее знает; только, как понял Ардальон, она уже на второй день Настенькиного пребывания под отчей кровлей побывала у Рафаила и все, как она говорила, устроила в наилучшем виде. Ардальон только диву давался: когда же она это все успела? Похороны отца и Настино изгнание по времени почти день в день совпадали, а ведь про невесту и ее пять тысяч тетенька сказала сразу же после похорон.Наконец она оставила Ардальона в покое.И тут ему, до сего дня думавшему о своей будущей священнической деятельности довольно неопределенно, даже, может быть, вовсе не думавшему, а только в отчаянии проклинавшему ее, – эта деятельность вдруг представилась со всей ясностью, во всей ее нелепости, и он ужаснулся. Она была отвратительна внешне – с бессовестным обиранием мужиков, с глупыми обрядами, с ношением длинных волос, смешных ряс и раззолоченных облачений, – но внутренне, вся исполненная обмана и притворства, она была еще омерзительней. Ему, многому научившемуся во второвском кружке, ему, увлекавшемуся естественными науками, читавшему Вольтера и Гельвеция, – ему предстояло каждый день говорить и делать то, что он считал нелепостью, жить в постоянном разладе со своей совестью. «Да, но как же другие-то?» Он, как тонущий, хватался за соломинку житейских примеров: как же другие? И вспоминал своих товарищей, которые равнодушно и даже с усмешкой готовились надеть рясу и забота и беспокойство которых заключались лишь в том, чтобы попасть в богатый приход и повыгоднее жениться.А эта женитьба! Ни она, ни он совершенно не знают друг друга, но ему и ей прикажут быть мужем и женой… Боже ты мой, какая несуразность, какая дикость, какие потемки!Бессонная ночь тянулась нескончаемо. Наконец посинело окошко, тетенька загремела доенкой, заскрипели ворота, заиграла пастушья дудка. Ардальон пошел на крыльцо умываться и столкнулся с Юлией Николавной.– Мати пресвятая богородица! – ахнула она. – Ну, голубчик, и вид же у тебя! Ты что – заболел? Возьми, возьми себя в руки, Ардальоша… Этак нельзя, дружок! Нынче едем с невестой знакомиться, а на тебе лица нет…После обеда тетенька заставила Ардальона приодеться во все новое, сама отгладила ему воротнички, сюртук, панталоны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123