В ее отъезды Ардальон брал ружье и уходил в степь (ле́са он после смерти отца избегал) или разбирал свои тетрадки – дневниковые записи и прозаические опыты. Один раз, когда сидел он так тихонько в своем чуланчике и перелистывал «Деревенские этюды», которые были ему особенно дороги как память о начале дружбы с Иваном Савичем, у ворот загремел тарантас и – «Ардальоша! Ардальоша!» – послышался въедливый тетенькин голосок.«Ну, сейчас начнется трескотня!» – с ужасом подумал Ардальон и, схватив ружье, выскочил в окошко, крадучись, пробрался садом, перелез через плетень и шибко пошел прочь от дома, не оглядываясь, словно страшась погони.Тишанские избы скрылись из глаз, лишь верхушки ветел да белая колокольня торчали над рыжими голыми холмами. От быстрой ходьбы стучало в висках, покалывала в груди. Задыхаясь, бежал он, словно боясь опоздать куда-то, – куда, он и сам не знал, лишь бы уйти от дома, от тетенькиных поучений, от каютки-чуланчика, от всего того, что составляло его нынешнюю жизнь и было, по сути дела, не жизнью, а могилой с тяжелым серым камнем, навсегда, до скончания мира привалившим все его мечты, все надежды… «Здесь погребеноте» – кривыми, уродливыми литерами выбито на грубом, ноздристом, неотесанном камне.Ардальон задохнулся. Остановившись, глянул вокруг – куда его занесло. Перед ним степь расстилалась непаханая, привольная; в сотне шагов горбился небольшой одинокий курган, над которым лениво кружил канюк. Он то неподвижно замирал на месте, то, чуть взмахнув серыми, с пестринкой, крыльями, поднимался в высоту и там, постояв с минуту, вдруг косо подал на курган и дико вскрикивал своим жеребячьим голосом. Не отдавая себе отчета, зачем он это делает, Ардальон сорвал с плеча ружье, приложился и выстрелил, почти не целясь. Канюк перевернулся и камнем пошел вниз.Ардальон взбежал на курган и не вдруг нашел подстреленную птицу. Канюк еще был жив. Он яростно бил одним крылом о землю, видимо пытался подняться, но голова лежала неподвижно – тяжелая, словно пришитая к обожженной траве. Когда Ардальон подошел к нему, уже и крыло перестало биться, и лишь глаза – желтые, круглые, ясные – глядели с такой отчаянной ненавистью и страхом, что Ардальону сделалось не по себе. «Зачем я убил его? – подумал он. – И где я видел вот такие же глаза?»Он долго, до самого вечера, бродил по степи, без дороги, без цели, так, лишь бы бродить. Были сумерки, когда он вернулся домой. Тетенька встретила его с необыкновенно торжественным и таинственным видом. Взяв за руку, повела в зальце, где на столе, на гарусной скатерти виднелся какой-то большой узел.– Вот, – сказала, развязывая узел, – это тебе, милый друг Ардальоша… Помни тетеньку, – всхлипнула, обнимая Ардальона.В узле лежала новенькая, фиалкового цвета шелковая ряса.
Свадьбу справляли осенью, проводив спожи́нки.Поездка на трех тройках в Чиглу, где совершался обряд венчания, и самый обряд, и гулянье (напоминавшее поминальный обед после отцовских похорон), сперва в Бродовом, а затем в Тишанке – все проплыло в сознании Ардальона как длинная цепь каких-то утомительных сновидений, каких-то поступков, зачастую лишенных смысла, но тем не менее обязательных и важных. Священник читал и пел какие-то очень знакомые по семинарским учебникам слова, на которые иногда надо было что-то отвечать. Для чего-то на голову надевались тяжелые, холодные венцы, и что-то в донышке венца больно царапало голову; требовалось пройти за священником по кругу и ступить непременно на махонький коврик, для чего надо было внимательно глядеть под ноги; и как стать, и в какой руке держать свечу, и на какой палец надеть обручальное кольцо, – все это, несмотря на очевидную незначительность, почему-то вдруг оказывалось важным и чуть ли не предопределяющим счастье или несчастье в будущей жизни.Потом, после венчанья, скакали по вечерней степи – с грохотом колес, с перезвоном поддужных колокольчиков, с пьяными криками развеселых кучеров и дружек. Над миром, в лиловой мгле, всходила зловеще-багровая луна, и белые, призрачные реки ночного тумана струились в низинах.А на свадебном обеде было ужасно: пиликали на скрипках, дули в кларнеты и гремели бубнами шестеро чернявых венгерцев, нанятых тетенькой в городе; во всех окнах плющились многочисленные лица любопытных – плоские, зеленоватые от стекла, с жадными и как бы немигающими, мертвыми глазами.Но наконец все это ненужное и утомительное кончилось. И в тишине низенькой, чисто-пречисто выбеленной спаленки, душной и синей от тлеющих на подоконниках благовонных угольков, Настя сказала негромко и утомленно:– Боже мой, как все это омерзительно!Не спуская глаз с Ардальона, она села на кровать и принялась распускать косу. И Ардальон вспомнил старый, голый курган с выгоревшей мертвой травой, судорожные взмахи крыла и взгляд желтых круглых глаз умирающего канюка, полный ненависти и страха…
Спустя два дня Ардальон поехал в Воронеж посвящаться.Был серенький день, дождь, сентябрь, невеселые картины родной природы..При выезде из села, у старой часовни, дурачок Игнаша прыгал на одной ножке и бормотал какие-то темные, страшные, никому, кроме него, не понятные слова: «Гам-гам, буды-гам, шарабам, барабам!»И впереди ожидало что-то темное и непонятное, как Игнашино бормотанье: полоумный владыка Иосиф, длинный торжественный обряд посвящения, или, как тетенька с удовольствием выговаривала, хиротонии, в гулких сумерках собора…И, главное, – темная, страшная жизнь. Глиняные фигурки Еще вчера явился мне тот призрак. Страдающий, болезненный… Ап. Григорьев … Принялся за труд, который в его положении можно назвать подвигом, – за составление повести, названной им потом «Дневник семинариста».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123