Что ж хитрого? Бывало ведь.
8. Еще и на Руси нехорошо: воровство, гиль, разговоры предерзкие. Афонка Собачья Рожа, сбитенщик, в Коломне на боярском дворе брехал, что быть-де вскоре замятне, кровавому убойству и грабежу. На дыбе в застенке признался, что князя Черкасского люди баяли; «Быть замятне в крещенье, как государь пойдет на воду». У Афонки язык вырезали, сослали; в крещенье ничего такого не содеялось, а на сердце государю печаль пала. Куда веселость делась, про охоту, про любимую псарню позабыл, стал богу молиться. Отходя ко сну, глядел за пологом, под кроватью – не схоронился ль злодей. Робок стал государь.
9. Вот сидят ребята меж калек, меж убогих. И совестно – да куда ж денешься? Киселев хотя видом тощав, немощен, одни кости, а Герасим мужик здоровый, справный, да и прямодушен, таковое лицедейство ему в тягость. Кругом – хромцы, слепцы, горбатенькие. Один ногу заголил, трясет, гнилую; другой дыру в ребрах кажет, свищ гнойный; у третьего и рожи-то нету – так, кровоточащей убоины кус. Глядит Герасим на товарища – и совестно-то, и боязно, и смех разбирает: он, Степашка, чудно как-то ногу подвернул, волосы на лоб кинул, страшный! И потеха и горе, право. Руки же оба держат за пазухой, где бумага.
10. Так время к ночи преломилось. Вечер, упав за терема, погас, чернота покрыла небо. Тогда на Иване Великом с обеих звонниц заговорили колокола; со смоляными светильнями набежали стрельцы, пристава, стали в ряд. Народ зашумел, раздался в стороны, и вот великий государь идет. Тут-то разглядели его близехонько: млад, млад, мальчоночка! Глазенками припухшими этак из-под царского венца – луп! луп! – сердито не сердито, а не с ласкою. Враз все калеки голосить зачали, язвы кажут, цепями гремят, веригами; плач подняли. Ближний боярин подал царю бисерный кисет, стал государь оделять нищую братию денежкой. А как дошел до воронежских, так они воскликнули: «Помилуй, государь!» – и проворно протянули бумаги. Вот он шарахнулся от них. Таково оробел. Ну, было ж тут! Бояре государя обступили, златыми черевами, шубами заслонили – как и нету его, пропал, свет! Не знай кто и челобитню вырвал у Герасима. Глядь-поглядь – уже ему руки за спину крутят, волокут, псы, неведомо – казнить, неведомо – миловать. Вспомнил тут Герасим арбатскую старушку: «Дождешься, мол». Ох, Тимофевнушка! Дождался ведь.
11. Сидят ребята на съезжей. Тьма в подвале, сырость: на склизких, вонючих стенах мокрый гриб растет. Человек с десять таких горемык набилось: кои тати, кои душегубцы, четверо – челобитчики, да из Лазарева приказа двое. В тот год на Москве дворянин Андрей Лазарев ратных людей набирал на Дон. Им по пяти рублей на брата сулили, а как дошло дело платить, то и уворовали впятеро. В том воровстве были думный дьяк Назарий Чистой да земского приказа судья Левонтий Плещеев. Мужики было на них жалиться, да где! Не достать, сила. Лазаревские тогда не пошли на Дон, стали по кабакам кричать про воровство, и ярыжки тех крикунов хватали. Этим двоим в чистую субботу по двадцать пять плетей всыпали, а в воскресенье после обедни отпустили. Они ушли, держась за поротые зады, да еще и посмеивались: «Разговелись-де, спасибо, государю!» Вскорости из подвала всех кого куда увели, остались наши одни. Их пытать не пытают и к допросу не ведут, а кормят. У людей – светлый праздничек, у них всякий день – понедельник. Горюют ребята, говорят меж собой: «Ох, господи! Драли бы уж поскорей, ироды! Что ж так сидеть-то, надоели ведь». Не чудно ль, чего просят! Да у царя небесного летошнего снегу не вымолишь, а насчет битья – сколь душе угодно: в светлый четверток дал господь, кликнули ребят к допросу.
12. Теперь давайте покинем Москву, на Воронеж воротимся, поглядим, что там без нас сделалось. Перво-наперво – про Кошкина про Захарку. Мы его на площади покинули, где он над Герасимовым Сивком бился: лежит конь, да и на! Кошкин его и плетью, и уговорами – ништо: лежит. Так, битый час промаявшись, посылает подьячий за Герасимом, чтоб поднял животину. Того дома не оказалось, и где – неведомо. Настя говорит: «Ушел да и нету». На торг кинулись, по кабакам – и там нету. Пропал казак. Ну, в тогдашнее время это не в диковину было, мало ли? – зверь в лесу задерет, ай татарин ухватит. Так-то и Толмачев Петруха, голова, летось выехал в Усмань да и пропал, седмицу нету, другую нету, под конец того глядим – вот он: рваный, босый, батюшки! Что такое? Оказалось – возле усманских огородов налетели ногаи, аркан на шею, да и поволокли. Уже где-где, сказывал, за Борисоглебском, что ли, утек. Вон как бывало.
13. Так и Герасим: пропал, да и все, забыли про казака. А тут еще и разбойники. Филофей, боярский управитель, прискакал чуть жив с приставами, бил челом воеводе, жалился на разбойников, что сундук с казной пограблен, чуть самого не порешили, окаянные. Просил милости – поймать воров, отнять казну, злодеям головы посечь. Тогда же на архиерейский двор елецкий дьякон с пономарем прибежали и тоже сказывали про душегубцев. Толки о Кудеяре пошли по городу, стали купцы на ночь покрепче запираться, опасаясь; по улицам сторожей хожалых пустили против прежнего вдвое; в проезжих воротах ветхие доски сменили, зашили добрыми, зачали после вечерен замыкать на замок, стрельцов в караул наладили. А меж тем к воеводе на съезжую – новые жалобщики: купчины Сережка Титов да Ромашка Сахаров били челом, что у них-де обозы с товаром пограблены, а людишки, какие были с возами, частью побиты, частью к ворам подались. Двое сахаровских, как-то их бог миловал, прибежали, сказывали, как дело было: из Чертовицкого лога выскочили человек с тридцать, какие с вилами, какие с топорами, какие с ружьями;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24