Хуже другое: наверняка завтра старшая сестра злорадно заявит нашему главному, что со мной "невозможно работать" и что главврачу "стоило бы задуматься над моральным обликом своих врачей". Что я скажу главному?
Сказать, что заболел? Так он же видел меня за пятнадцать минут до начала заседания. Соврать, что мне надо было на похороны дяди Войтеха? Так мы в машине весело болтали и ни о каких похоронах не было даже намека. Или сказать, что я "просто забыл"? Так он в этот день несколько раз напоминал, чтоб я посещал заседания комиссии!
Как ему это все объяснить? Ведь он теперь, конечно, рассердится и отвернется от меня! А я ведь вишу на волоске, и мне так необходимо его расположение! Ведь он моя единственная защита! Единственная!
В эту минуту в моей голове снова возникла тржишкина фигура; я видел, как он сидит на стуле с закатанными до локтя рукавам, и мне пришло в голову, что он нечто совершенно иное, нежели вестник невезений, каким я его считал, когда смотрел близорукими глазами этого обманчивого мира; но если посмотреть понимающими глазами, -- действительно ли то, что я называю невезеньем, является невезеньем? Так ли уж исключительно в моей жизни нынешнее стечение обстоятельств? Нет, ведь оно уже издавна -- принципиальная, неизменная, настоящая ситуация моей жизни. Я сам не осознаю этого как следует, ибо она скрыта от моего сознания кулисой повседневности; живу, не зная, кто я, что я и где я. Но там, на оборотной стороне мира, откуда приходят мифологические вестники, там все известно и предопределено. Нет, Тржишка не вестник неудачи, как я это поверхностно понимал, -- это мифологический светоносец, освещающий правду, провозвестник того, что существует действительно (в своей сущности, в своей реальности, в своей необходимости).
15.
В трамвай вошли новые люди; их мощная волна протолкнула меня вглубь вагона. При этом я задел колено почтенного гражданина, который оторвал глаза от книги и как-то страшно посмотрел на меня. Толпа сжимала меня со всех сторон, так что я вынужден был остановиться прямо против него. На нем была темно-серая форменная фуражка и какой-то потрепанный (тоже темно-серый) мундир неясного происхождения, мундир (без погон) мог принадлежать стражнику, вахтеру, но также и проводинику, или железнодорожнику, либо, наконец, неизвестному мне учреждению. Мужчина еще раз оторвал от книги глаза, притененные козырьком форменной фуражки, и посмотрел на меня.
Я представил себе, как он встает, смотрит на меня в третий раз и отвешивает мне пощечину на глазах у всех, потом садится и не отрывает больше глаз от книги.
Что я должен бы сделать в такой ситуации? Сначала мне пришло в голову, что пощечину нужно возвратить. Но это было бы слишком рискованно: он ведь был в мундире, должностное лицо, а оскорбление должного лица в нашей стране строго преследуется. Я понял, что этому человеку не возвратил бы пощечину никогда.
Что же тогда остается? Делать вид, что ничего не произошло; не моргнуть глазом, с каменным выражением смотреть не на него, а в окно? Да, такое факирское спокойствие было бы впечатляющим. Ну, а если бы он повторил пощечину? Что если бы он повторял ее так долго, что вынудил бы меня к какой-то реакции?
Тогда я должен бы, пожалуй, ответить на пощечину словами. Что-то сказать. Но что? Нечто остроумное, чтобы и мундира не оскорбить и чтобы все рассмеялись, а я таким образом избежал позора! Но откуда взять так быстро эти остроумные слова?
Я пытался размышлять, напряженно искал достойный ответ на пощечину; и тут я с ужасом почувствовал, что потею, а голова моя отчаянно пуста.
ИГРА В АВТОСТОП
1.
Стрелка бензометра внезапно поползла к нулю, и молодой человек за рулем двухместной легковушки бросил недовольно, что уж больно много жрет эта "фелиция".
- Только бы нам не пришлось стоять без бензина, -- отозвалась девушка лет двадцати двух и напомнила молодому человеку несколько мест на карте страны, где с ними это уже случалось. Но тот ответил, что не очень беспокоится, потому что, когда она с ним, такие происшествия несут ему прелесть приключения. Девушка возразила: когда у них среди дороги заканчивался бензин, приключение начиналось только для нее, он ведь всегда прятался, а она вынуждена была, злоупотребляя своей привлекательностью, останавливать попутную машину, чтоб добраться до ближайшей заправки, снова голосовать на дороге, возвращаясь с канистрой. Молодой человек спросил, неужели водители, которые подвозили ее, так уж были неприятны, чтоб говорить об этом с обидой. Девушка с неумелым кокетством ответила, что, наоборот, бывали очень приятными, но, к сожалению, ей мешала канистра, и к тому же приходилось расставаться раньше, чем могло что-то начаться.
-- О подлая! -- воскликнул молодой человек, но девушка ответила, что не она подлая, а он: ведь столько девушек останавливает его на шоссе, когда он едет один! Молодой человек привлек ее одной рукой и поцеловал в лоб: он знал, что она любит его и ревнует. Ревность вообще-то не очень приятное свойство, но если ею не злоупотреблять и если она связана со скромностью, тогда в ней, кроме докучливости, есть и что-то трогательное. Так, по крайней мере, думал молодой человек. Хотя ему было всего двадцать восемь лет, ему казалось, что он уже достаточно стар и познал все, что может мужчина знать о женщинах. Но в сидящей рядом девушке он любил как раз то, что до сих пор в женщинах познал менее всего -- ее чистоту.
Стрелка уже была на нуле, когда он заметил справа щит, который черным рисунком сообщал, что до заправочной станции -- пятьсот метров. Едва девушка успела сказать, что у нее свалился камень с души, как он уже сворачивал влево, въезжая на площадку перед бензоколонкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18