- Нет, я подразумеваю лишь тех, что похожи на вас.
- И все-таки мне кажется не очень остроумным сравнивать женщину с животным.
- Хорошо, - согласился молодой человек, все еще держа рюмку поднятой, тогда пью не за вашу породу, а за вашу душу, согласны? За вашу душу, которая излучает свет, спускаясь из головы в живот, и гаснет, снова поднимаясь в голову.
Подняв рюмку, девушка сказала: - Итак, за мою душу, которая спускается в живот.
- Еще раз оговорюсь, - заметил молодой человек, - лучше просто за ваш живот, в который спускается ваша душа.
- За мой живот, - сказала девушка, и ее живот (коль уж был сейчас так определенно назван) будто отвечал на призыв: она ощущала каждый миллиметр его кожи.
Официант принес бифштексы, молодой человек заказал еще водки с содовой (на сей раз выпили за грудь девушки), и разговор продолжался в удивительно фривольном тоне. Молодого человека все больше раздражало умение девушки выглядеть дешевкой; если это ей так хорошо удается, подумал он, значит, она такая и есть; не вошла же в нее какая-то чужая душа откуда-то извне; то, что она здесь изображает, и есть она сама; возможно, это та часть ее существа, что в иное время заперта на замок, а сейчас условиями игры выпущена из клетки; девушка, возможно, думает, что игрой она отрицает самое себя; но не наоборот ли это? Не стала ли она именно в игре самой собой? Не раскрепостилась ли она в игре? Нет, напротив него сидит не чужая женщина в обличье его девушки; это именно его девушка, она сама, и никто другой. Он смотрел на нее и чувствовал растущее к ней отвращение.
Но это было не просто отвращение. Чем больше девушка отдалялась от него духовно, тем сильнее он вожделел ее телесно; чуждость души заострила особенность девичьего тела; она, по сути, только сейчас и сделала это тело телом; до сих пор оно существовало для молодого человека в заоблачных сферах сострадания, нежности, заботливости, любви и умиления; оно словно было затеряно в этих сферах (да, тело было словно затеряно!). Молодому человеку казалось, что сегодня он впервые видит ее тело.
После третьей рюмки водки девушка поднялась и кокетливо сказала: - Пардон.
- Позвольте спросить вас, барышня, куда вы идете?
- Пописать, если вам угодно, - ответила девушка и стала меж столов пробираться в конец зала к плюшевой занавеске.
8
Она была довольна, что так огорошила молодого человека словом, какого несмотря на его невинность - никогда не произносила вслух; ничто не представлялось ей лучшим, более выразительным воплощением женщины, которую она играла, чем кокетливое ударение, сделанное на упомянутом слове; да, она была довольна, была в превосходном настроении; игра увлекала ее; давала ей возможность ощутить то, чего она до сих пор не ощущала: хотя бы чувство беспечной безответственности.
Она, всегда опасавшаяся каждого своего последующего шага, вдруг ощутила себя абсолютно раскованной. Чужая жизнь, посреди которой она оказалась, была жизнью без стыда, без биографических примет, без прошлого и будущего, без обязательств; это была жизнь несказанно свободная. Девушка на правах автостопщицы могла все, ей было дозволено все: что угодно говорить, что угодно делать, что угодно чувствовать.
Она шла по залу и ощущала на себе взгляды всех сидяших за столиками; это было новое, неведомое до сих пор чувство: неприличная радость, даруемая телом. Она все еще не могла до конца изжить в себе ту четырнадцатилетнюю девочку, что стыдится своих грудей и испытывает чувство мучительной неловкости, что они так заметно выдаются на теле. Хотя она и гордилась тем, что красива и хорошего роста, эту гордость сразу же осаживал стыд: она отлично осознавала, что в женской красоте прежде всего заложен сексуальный призыв, и это тяготило ее; хотелось, чтобы ее тело было обращено только к тому человеку, которого она любит; когда мужчины на улице глазели на ее грудь, ей казалось, что тем самым они опустошают и уголок сокровеннейшей жизни, принадлежащей только ей и ее любимому. Но сейчас она была автостопщицей, женщиной без судьбы; освободившись от нежных пут своей любви, она стала остро осознавать свое тело; и оно тем сильнее возбуждало ее, чем чужероднее были глаза, его пожиравшие.
Она почти миновала последний столик, когда подвыпивший мужичок, желая щегольнуть своей галантностью, обратился к ней по-французски: - Combien, mademoiselle?1
1 Сколько, мадемуазель? (фр.)
Девушка поняла. Она выпрямилась и, взволнованно ощущая каждое движение своих бедер, скрылась за плюшевой занавеской.
9
Это была странная игра. Ее странность заключалась, например, в том, что молодой человек, хотя и сам перевоплотился в неизвестного водителя, не переставал видеть в автостопщице свою девушку. Именно это и было мучительным; он видел свою девушку, соблазняющую постороннего мужчину, и обладал горьким преимуществом своего присутствия при этом; видеть вблизи, как она выглядит и что говорит, когда обманывает его (когда обманывала, когда будет обманывать); он имел редкостную честь быть тем, с кем она ему изменяет.
И это было тем тяжелее, что он больше боготворил ее, чем любил; ему всегда казалось, что ее существо реально лишь в границах верности и чистоты и что за этими границами ее просто не существует; что за этими границами она перестает быть самой собой, как вода перестает быть водой за точкой кипения. И сейчас, видя, как она с естественной элегантностью переступает эту чудовищную черту, он переполнялся гневом.
Вернувшись из туалета, девушка пожаловалась: - Какой-то парень крикнул мне там: "Combien, mademoiselle?"
- Чему удивляться, - сказал молодой человек, - вы ведь похожи на шлюху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60