Мы дополним друг друга.
— Хорошо. Первый вопрос.
— Что ты больше всего любишь на завтрак?
— Кукурузные хлопья, — ответила она.
— На обед?
— Кукурузные хлопья.
— На ужин?
— Кукурузные хлопья.
— Минутку.
— Что такое?
— Первый ответ был честный. А потом ты дважды меня обманула.
— Я, правда, люблю хлопья, — сказала Хилари.
— За тобой два честных ответа.
— Давай.
— Где ты родилась?
— В Чикаго.
— Выросла там же?
— Да.
— Родители?
— Я не знаю своих родителей. Меня нашли в яйце. Утином яйце. Чудесное рождение. Не может быть, чтобы ты об этом не читал. В Чикаго еще есть католическая церковь, названная в честь божественного чуда. Божья Матерь Утиного Яйца.
— Очень глупо.
— Спасибо.
— Родители? — повторил он.
— Так не честно. Ты два раза задаешь один и тот же вопрос.
— Кто говорит?
— Я. — Это очень страшно?
— Что?
— То, что сделали твои родители?
Она попыталась перевести разговор в шутливый тон.
— Откуда ты взял, что они сделали нечто страшное?
— Я несколько раз задавал тебе вопросы. О прошлой жизни, о детстве. Ты постоянно уходишь от ответа. Тонко умалчиваешь то, о чем не хочется говорить. Ты думаешь, я не замечаю?
Он пристально смотрел ей в глаза пронизывающим взглядом. Хилари не выдержала, ей стало страшно.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть его испытывающего взора.
— Скажи мне.
— Они были алкоголики.
— Оба?
— Да.
— Злые?
— Да.
— Жестоки?
— Да.
— И?
— Не хочется вспоминать сейчас об этом.
— Может, тебе легче станет?
— Нет, пожалуйста, Тони, мне так хорошо. Если ты заставишь говорить о... них... тогда все исчезнет. У нас такая прекрасная ночь. Не будем ее портить.
— Рано или поздно я хочу все узнать.
— Хорошо, но не сегодня. Он вздохнул.
— Ладно. Тогда... Кто твой любимый киноактер.
— Лягушонок Кермит.
— А кто любимый герой из людей?
— Лягушонок Кермит, — ответила Хилари.
— Я спросил о человеке.
— Мне он кажется самым человечным из всех киногероев.
— Прекрасно. А шрам?
— Разве у Кермита есть шрам?
— Я говорю о твоем шраме.
— Я противна из-за него? — спросила Хилари, подавляя волнение.
— Нет. Ты кажешься еще прекраснее.
— Правда?
— Конечно.
* * *
В полночь они пошли на кухню и поужинали сыром, оставшимся с обеда цыпленком, запивая его холодным белым вином. Они смеялись, кормили друг друга, как маленьких детей, потом вернулись в спальню.
Тони и Хилари были как юные любовники, молодые цветущие тела которых жаждали любви и чувственность искала выхода. Наслаждаясь друг другом, они ощущали не только физическое удовольствие, но и нечто большее. Так для Хилари эта любовь стала священнодейством, в процессе которого она изгоняла мучившие ее страхи. Она отдалась полностью и без остатка другому человеку, неделю назад Хилари и подумать о таком не могла. Она забыла гордость и неприступность, подавляя себя, предлагая себя, рискуя быть униженной и отвергнутой, имея хрупкую надежду на ответное чувство. Тони ощущал ее беспокойство и понял все без слов. Хилари не могла сказать о любви вслух, словами, но то же она выражала в постели, когда полностью отдавалась любимому, всем существом.
Ненависть к Эрлу и Эмме усилилась в ее душе, так как Хилари поняла, что это из-за них ей так трудно теперь признаваться в любви. Она не знала, что нужно сделать, чтобы спали оковы, которые родители наложили на нее.
В половине первого Хилари сказала:
— Мне пора домой.
— Останься.
— Ты хочешь еще?
— О, нет, я выпотрошен. Я хочу, чтобы ты осталась, и мы уснули.
— Если я останусь, мы не уснем.
— Ты хочешь еще?
— К сожалению, дорогой, нет. Но сегодня у меня, кстати, как и у тебя, дела. Мы возбуждены и слишком счастливы, чтобы успокоиться, находясь рядом.
— Хорошо, — сказал он, — в дальнейшем мы успокоимся. Я хотел сказать, впереди у нас много ночей, правда?
— Много-много. Когда любовь уйдет, мы привыкнем друг к другу. Я буду ложиться спать в бигуди...
— А я буду курить в постели и смотреть телевизор.
— Бр-р-р.
— Конечно, пройдет некоторое время, пока чувство потеряет свежесть.
— Совсем немного времени.
— Лет пятьдесят.
— Или шестьдесят.
Им не хотелось расставаться, но Хилари пересилила себя, поднялась и оделась.
Тони надел джинсы и рубашку.
Проходя по гостиной, Хилари остановилась и, взглянув на одну из картин, сказала:
— Я хочу взять несколько лучших работ и показать их Стивенсу на Беверли-Хиллз.
— Он не возьмет их.
— Я хочу попробовать.
— Это одна из лучших галерей.
— Зачем начинать с плохих?
Он пристально смотрел на нее и думал о чем-то.
Наконец, Тони сказал:
— Может, я брошусь.
— Бросишься?
Он рассказал ей о встрече с эмоциональным Юджином Такером, бывшем торговце наркотиками, а теперь — дизайнере женской одежды.
— Такер прав, — сказала она. — Но тебе не надо никуда бросаться. Достаточно слегка подпрыгнуть. Ты ведь не оставляешь ни работу, ничего. Все остается с тобой.
Тони пожал плечами.
— Стивенс, конечно, поставит меня на место, но я, точно, ничего не потеряю, разве что он посмеется надо мной.
— Перестань, Тони. Отбери несколько лучших, на твой взгляд, картин, и я встречусь со Стивенсом либо сегодня вечером, либо завтра.
— Выбери сама. И покажи Стивенсу, когда увидишься с ним.
— Но я думаю, он захочет встретиться с тобой.
— Если картины ему понравятся, тогда и встретимся. В таком случае я сам буду рад встрече.
— Тони...
— Я не хочу присутствовать, когда он скажет, что картины, конечно, хороши, но это дилетантизм.
— Ты невыносим.
— Осторожен.
— Пессимист.
— Реалист.
На рассматривание всех холстов ей не хватило бы времени. Она удивилась, узнав, что еще полсотни картин лежали в шкафу, вместе с рисунками и карандашными набросками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115