А за Васькой потянут и ее покровителя Митю».
В разгар торжества на сцену вышел заспанный прораб Гусаров и объявил, что котлован прорвался плывун, и зрители, не жалея ни праздничных нарядов, ни туфелек, принялись таскать мешки с песком, бревна, доски и тюки сена. Вместе со всеми работала и Тата. И Седьмого ноября ранним утром, подъезжая к дому, измученная и обессиленная, она призналась Мите, что беременна.
— Ну так что же? — Митя дурашливо хмыкнул. — Придется расписываться.
Видимо, он хотел шутнуть, что теперь Тате волей-неволей придется жить с рыжим метростроевцем. Шутка не получилась. Для изобретения галантных фраз Митя был слишком обескуражен. А Тата обиделась. Ей показалось, будто при данных обстоятельствах он считает, что его вынуждают расписываться. Недоразумение скоро было улажено. Митя решил подать заявление на комнату, а Тата обещала подготовить родителей.
Задача была не из легких. Мама уже посматривала на нее по утрам длинным вопрошающим взглядом. Но мама верила в бога и все неприятности списывала на волю всевышнего. А вот отец, профессор-ихтиолог Константин Яковлевич, хотя бога не признавал и разделял вместе с Татой рекомендации революционных демократов по поводу свободного брака, тем не менее потребует визита жениха и испрашивания у родителей «руки дочери». Еще неизвестно, как он отреагирует на рыжие лохмы и метростроевские шуточки будущего зятя. Хотя Митя и бывал у Таты в школьные времена, отца ее он почти не видел. После челюскинской эпопеи Константин Яковлевич два месяца провел в Крыму в закрытом доме отдыха, вернулся бодрый, задиристый, и, по всей видимости, ему в голову не приходило, что наступит время, когда его дочери станут выходить замуж.
Несмотря на грудную жабу, мама отнеслась к грядущему замужеству старшей дочери сочувственно, особенно после того, как Тата намекнула о беременности. Обе женщины принялись морочить профессору голову с такой хитрой нежностью, что он опомнился лишь после того, как нашел себя в положении организатора, руководителя и главного распорядителя встречи жениха, назначенной им же самим на завтра. «Позвольте, позвольте! — взывал он. — Какой жених? Какой комсорг шахты? Зачем мне комсорг? Сперва надо посмотреть, что это за фрукт!» — «Вот ты и посмотришь, Костик, — гладила его супруга по рукаву. — Мы делаем так, как ты сказал. Ты беседуешь с ним тет-а-тет, затем приглашаешь в столовую на ужин». — «Какой ужин? Зачем ужин?» — кричал профессор. «Такой, как ты приказывал, папуля, — гладила его по другому рукаву Тата. — Без разносолов и деликатесов, скромный пролетарский винегрет, мамалыга, чай…»
— И, пожалуйста, не наряжайся! — кричал профессор супруге.
— Конечно, Костик…
— А там поглядим, там поглядим!..
— Там поглядим, — покорно повторила супруга, доставая панбархатное платье.
Вечером, вернувшись с лекции, профессор окинул взглядом сумрачный кабинет. Тяжелые переплеты атласов, фолианты Блоха, Мебиуса и Хейнке, солидный том Никольского «Гады и рыбы», разбросанные на столе и на стульях, большой, как у Фауста, глобус, мерцающий медным поясом зодиака, выглядели внушительно. Шкура белого медведя была убрана в шкаф.
Два грузных кожаных кресла Константин Яковлевич решил переставить рядом, под небольшим углом, способствующим интимной беседе. Кресло, из которого выпирала пружина, было пододвинуто к лампе. Сюда сядет гость. Другое, обложенное думками, хозяин назначил себе и, напевая «там поглядим, там поглядим», отпихивал подальше в сумрак.
За этим занятием и застал его Митя.
— Здравствуйте, Константин Яковлевич, — проговорил он явственно, как учила Тата.
Константин Яковлевич заранее решил вести беседу вежливо-иронически.
— Здравствуйте, — он сдержанно протянул руку. — Очень рад.
— А я Дмитрий Романович. Митька, в общем. Татка небось говорила? — Митя смущался и тряс слабую профессорскую кисть.
— Говорила, говорила…
— На метро работаю. Комсорг шахты.
— Знаю и это. Отдайте, пожалуйста, мою руку.
Митя окончательно смутился и плюхнулся в профессорское кресло.
Константин Яковлевич был тщедушен и худ особой, мефистофельской худобой, наводящей на мысль о коварстве и хитрости. Но он не был ни коварным, ни хитрым. Он был мнителен. Мнительность объяснялась просто. Маленький рост не позволял ему выглядеть с той значительностью, какую он в себе ощущал.
Башмаки на высоких, как у Ньютона, каблуках помогали мало, надменное вскидывание головы — еще меньше.
Константин Яковлевич стоял против Мити, закинув лобастую голову, словно его брили, и ждал, когда гость догадается встать с кресла.
Митя растерянно разглядывал кривые фасолины профессорских ноздрей, чувствовал, что сделал какую-то неловкость, но не мог угадать, какую.
— Это правда, вас в бомбовом футляре летчики вывезли? — спросил он наконец.
— Не в футляре, Дмитрий Романович, а в отсеке.
— Понятно, — сказал Митя.
— Что понятно? — подозрительно вскинулся профессор. — Вы с Наташей давно знакомы?
— Давно! Еще когда в школе учился… Я бывал у вас. Ножик у вас сломал.
— Ах, это вы изволили сломать! Так, так… — Профессор зашагал из угла в угол. — А теперь вместе посещаете театры? И какие ваши дальнейшие намерения?
Митя неопределенно пожал плечами. Он испытывал все возрастающую неловкость. И не потому, что явился свататься — об этом родители не узнали, — а потому, что над сватовством повис обман. От одной мысли, что, еще не женившись, он уже обманывает и Тату, и ее мать, и важного, смешного профессора, Мите становилось тошно.
Время шло, а язык не поворачивался говорить о главном.
— Тата намекнула, что вы с ней собираетесь вступить в брак, — помог Константин Яковлевич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67