И я не звонила тебе, потому что вся была в этом разводе. Мне хотелось поскорее покончить с этим кошмаром и освободиться от всего, что так долго меня мучило, унижало, заставляло презирать себя. А сегодня напряжение сказалось. Я с утра хотела выпить, до суда, но подумала, еще придерутся, скажут: вы в нетрезвом состоянии, суд откладывается… Пришла, позвала Медину, мы выпили, третью рюмку налили тебе…
Заур улыбнулся ей, улыбнулся впервые за этот день — спокойно и счастливо. И она увидела эту улыбку, которая пусть на какое-то время, но снимала его тревоги и сулила покой и умиротворение, а следовательно, и счастье.
— Ну, Зауричек, — сказала она-мягко. — Ну, почему ты все время пытаешься меня как-то уличить, почему не веришь мне, а веришь всем тем глупостям, которые обо мне болтают? — Она положила голову ему на колени и, повернув лицо к нему, продолжала шепотом:- Зауричек, милый, пойми наконец: я люблю тебя и только тебя. Я не хочу губить твою жизнь. Я не могу претендовать на нее. Но я не могу и без тебя. Все эти дни я сходила с ума без тебя. Я сто раз проходила мимо вашего дома, мимо издательства и говорила: «Здравствуй, Зауричек».
— Но почему, почему ты не звонила?
— Я не могла, Заур. Может, я и завтра бы не позвонила. Я не имею на тебя никаких прав. Не знаю, что мне делать, я заблудилась, Зауричек, заблудилась сама в себе.
Он не хотел этого говорить, но вырвалось как-то вдруг и само по себе.
— А я думал, у тебя Спартак, — простодушно сказал он. — Его машина у твоего подъезда.
— Она там? — сказала Тахмина. — Вот негодяй! С одной стороны, он мне действительно очень помог, а с другой… вот такой он и есть — фанфарон и бахвал. Поставил машину, зная, что всем уже известно о моем разводе. — Она пристально посмотрела на Заура и сказала, поджав губы:- Ну, Зауричек, не смотри на меня так. Потуши свои глаза. Они у тебя прямо полыхают. Когда ты пришел и я открыла дверь, ты так на меня смотрел, что я думала, сейчас вспыхну. Ну, потуши свои глаза, — с хмельным упрямством повторила она. — Ну, скажи мне, Зауричек, что мне делать?
— Я сейчас приду, — сказал Заур и, осторожно сняв с колен ее голову, встал.
— Куда ты?
— Мне надо позвонить. Я позвоню из автомата и сейчас поднимусь.
Он поспешно вышел и, перепрыгивая через ступеньки, бегом спустился вниз. Бордовая «Волга» сияла у самого подъезда. Она стояла наискось — левые колеса на тротуаре, правые на мостовой, — как бы притязая и на улицу, и на тротуар, и на вход в подъезд.
Заур вынул карманный нож и проколол шину заднего колеса. Потом не спеша повернулся и медленно поднялся на третий этаж.
У окна стояла Тахмина и смеялась.
Они встретились со Спартаком утром во дворе. Заур шел к своему «Москвичу», а Спартак, в джинсах и кожаной куртке, поливал свою «Волгу» из шланга. Зауру всегда казалось, что эта бордовая «Волга», в отличие от всех машин той же марки, излучает самодовольство. Может, потому, что Спартак всегда ставил ее во дворе носом вверх и в этом проявлялся гонор хозяина.
— Послушай, Спартак, — сказал Заур, — как ты вчера ночью доехал до дому?
— А что?
— С проколотой шиной как доехал, спрашиваю?
— А ты откуда знаешь? — насторожился Спартак.
— Знаю, потому что сам проколол ее.
— Зачем? — искренне удивился Спартак.
— Чтобы ты больше не ставил свою машину там, где не следует.
Спартак мгновенно все понял и с вызовом ответил:
— Машина моя, и я буду ставить ее где мне вздумается.
— Твое дело, — спокойно сказал Заур. — Но я тебя предупредил: проколол тебе одну шину. Если в следующий раз увижу там твою машину, проколю все четыре шины, разобью передние стекла, поломаю задний мост, и вообще ты ее не узнаешь. Я понимаю, у тебя много денег и ты машину отремонтируешь, но я вдобавок и тебя самого так разукрашу, что тут уж никакие деньги не помогут.
— Много на себя берешь. Подумаешь, испугал, — сказал Спартак, хотя Заур увидел по его глазам, что он все же озадачен, помня нрав Заура по давним детским дракам.
И все же когда Заур сел в свою машину и выехал со двора, его вдруг осенило: в сдержанности Спартака, помимо опасения, была еще одна причина. Видимо, он был в курсе планов своей семьи и допускал, что в будущем они с Зауром могут оказаться родственниками, а значит, не хотел идти на обострение.
— Уже не я буду с тобой говорить, — сказала Зивяр-ханум, — с тобой отец будет говорить. И не стыдно тебе приходить к утру? Для этого она развелась, да? Ну, ничего, теперь уж и отец твой все знает. Он поговорит с тобой как следует.
Вечером отец позвал его в свой кабинет и говорил долго, монотонно, но твердо и мучительно стыдно для Заура. И Заур снова убедился, что самую большую боль способны причинить самые близкие люди. Конечно, у отца и тон и лексика были иными, нежели у матери, но смысл был тот же. И еще Заур впервые заметил, что отец его говорит без знаков препинания нескончаемо длинной, без пауз и акцентов фразой.
Все в этом сплошном и ровном потоке слов сводилось к простой и ясной мысли, что Заур сам по себе ничего не стоит. И никто бы не мог увлечься им, если б за ним не стояли богатые родители. После того как этот мотив был исчерпан, последовала вторая часть монолога, ибо это был чистый монолог, без малейшего допущения, даже намека на диалог. Говорил только Меджид, а Заур слушал, но порой не слышал, до него доходили лишь какие-то обрывки мыслей, слов.
— Ты взрослый… ты можешь и встречаться… жениться… развелась… учти… как бы ты дорог нам… единственный сын… будем считать… сын… умер… больно… лучше, чем бесчестье… как вы будете жить… на какие деньги… мне говорила твоя мать… если ты не сможешь ей всего этого обеспечить… бросит тебя сама… станет роскошествовать за счет других мужчин… ни одному мужчине в Баку не сможешь посмотреть в глаза… — Это были речи Зивяр-ханум, произнесенные мужским голосом и без знаков препинания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59