Извините, я говорю немного резко, остро, но ведь нам рано или поздно надо покончить с этой проблемой. — Он налил в стакан воды из графина, сделал несколько глотков, продолжал спокойно: — Мы жалеем отдельных людей, но не жалеем нашего искусства. Мы проявляем заботу об отдельных лицах, но не заботимся о нашей сцене. Мы уважаем наших отдельных ветеранов, — слово «ветеранов» он произнес с явной иронией, — да, да, мы уважаем отдельных наших ветеранов, но не относимся с уважением к нашей работе, к нашей профессии.
Он опять сделал паузу, интригуя слушающих.
У некоторых задрожали поджилки: «На кого он намекает?.. Интересно, будет ли называть конкретные имена?.. Или обойдется общими фразами?» Если он говорит вообще — отвлеченно, абстрактно, то все согласятся с его разумными мыслями, все присоединятся к его точке зрения, все будут громко аплодировать.
Молодой критик снова заговорил:
— Вот, к примеру, возьмем сегодняшний спектакль. Современная, со вкусом сделанная постановка. Чувствуется благотворное влияние театра Брехта. Работа режиссера и художника достойна всяческих похвал. Джавад Джаббаров создает запоминающийся образ. Но вот какой-то один актер своей грубой, несуразной игрой портит весь ансамбль, портит все впечатление… Я имею в виду… Э-э-э… — он заглянул в листок, который держал в руке. — Я имею в виду Кябирлинского. Мне помнится, Сиявуш-муаллим, он произносит в пьесе всего три фразы… Э-э-э… «Вот старик, вот ночь, вот огонь…» Кажется, так?
Сиявуш устало поднял голову:
— Да.
— Так вот… Он произносит эти слова так, в такой манере, таким голосом, что зритель недоумевает: как, каким образом, откуда этот человек попал на сцену? И второй вопрос, товарищи: как и когда он и подобные ему покинут нашу сцену? Да, да, товарищи, я спрашиваю, когда они покинут сцену и уйдут на законный и давно ими заслуженный отдых?
Последние слова — «заслуженный отдых» — вызвали в зале смех.
Критик, в свою очередь, чуть улыбнувшись, продолжал:
— Это не пустяковый вопрос. Сегодня я разговаривал об этом с товарищем Сиявушем. Он говорит: «Жалко. Как я выброшу человека на улицу?» Товарищ Сиявуш, вам жалко одного человека, а театр, искусство, наконец, зрителя вам не жалко?.. Вы знаете, как это называется?.. Название этому — мелкий гуманизм.
Сиявуш бросил с места:
— А какой крупный?
— Да, да, мелкий гуманизм, — сказал критик. — Я бы еще добавил — буржуазный гуманизм.
— Вот станешь директором — и выгонишь сам, — снова подал реплику Сиявуш.
Кто-то в зале засмеялся.
Молодой критик немного смутился, однако тотчас взял себя в руки, сказал твердо:
— Нет, либерализм нам не нужен! — и сел на свое место. Председательствующий подвел итоги:
— Итак, мы принимаем спектакль. Что же касается указанных недостатков, товарищи поработают и исправят их.
Все в зале начали аплодировать, поднялись с мест.
Каждый считал своим долгом подойти и поздравить Сиявуша, Джавада, художника.
Аликрам сказал Фейзулле:
— Ну, видал?.. Вот тебе и надежда народа! Кябирлинский попросил:
— Дай папироску.
— Ты ведь не куришь.
— Курю… иногда.
Они вышли из зала и расстались.
В фойе молодой критик, Сиявуш и художник горячо спорили о чем-то. Кябирлинский прислонился к колонне и смотрел. Он не слышал их слов, но чувствовал, разговор у них нешуточный. Он смотрел на них и невольно испытывал удовольствие: все трое были пригожи, молоды, красивы, по моде одеты, они были талантливы, умны, образованны, у каждого впереди была целая жизнь, каждого из них ждала слава.
Вдруг художник сказал что-то, и все трое громко захохотали. У всех разом исправилось настроение. Критик дружески хлопнул Сиявуша по плечу и отошел, поздоровался с кем-то на ходу, кому-то помахал рукой, кому-то улыбнулся и упругими шагами начал быстро спускаться по лестнице.
Неожиданно для себя Кябирлинский последовал за молодым человеком, подошел к нему в нижнем фойе, сказал:
— Здравствуйте. Извините, мы не знакомы, но ваше выступление очень понравилось мне. Поздравляю… Молодой критик кивнул:
— Большое спасибо, — повернулся, чтобы уйти. Фейзулла остановил его:
— Но мне хотелось бы сказать вам кое-что.
— Что именно?
— Вы считаете, Кябирлинского нужно прогнать из театра…
— Да. Или я не прав?
— Но что тогда будет?..
— Как что будет? Вам понравилась игра Кябирлинского?
— Кябирлинский — это я. Молодой критик опешил:
— Вы?.. Кябирлинский?.. — Быстро взяв себя в руки, сказал сухо: — Странно, я не узнал вас без грима. Рад нашему знакомству. Однако я остаюсь при своем мнении.
— Я сорок лет работаю актером.
— Это не ответ. Стаж и талант — разные вещи. Я люблю говорить откровенно. По-моему, вы не актер.
Кябирлинский смотрел, как загипнотизированный, на уголок голубого, в полоску платочка, который выглядывал из нагрудного кармана молодого человека.
— Сынок, — сказал он, — ты молод, талантлив, умен, образован. У тебя впереди большая жизнь. И рядом с тобой, слава аллаху, твой отец — как гора.
Щеки критика порозовели, Фейзулла продолжал спокойно:
— А мне уже шестьдесят, у меня семья, и у меня нет никакой другой профессии. Была бы — ушел. Работал бы сапожником, или лудильщиком, или парикмахером. Но что мне делать теперь? Говорят, кто в шестьдесят учится играть на сазе, заиграет лишь в могиле. Плохой ли, хороший ли, но я актер. Если меня уволят, умру с голоду.
Чувствовалось, этот разговор тяготит критика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18